Железная Империя

И мой сайбер поставил точку в этих вопросах.

Я отвоевал свое право целовать тебя.

Металлический палец Императора перебирая железную чешую, подцепил одну и обнаружил под нею уязвимое место — да неужто же я с этим согласился?!

Желтые глаза Императора следят за нами из мрака, и он, несомненно, видел весь мой путь, который я проделал, спеша в твое тайное убежище, торопясь еще раз вдохнуть твое ароматное дыхание…

Я сам подтвердил его догадку, его слова, его находку, даже не стараясь скрыться, спрятаться, переждать.

Заглянув в мои глаза, он безошибочно угадал там природу твоей странной власти надо мной, ту, которую я сам не распознал, потому что уже забыл, как это…

Ты — моя сладость, моя страсть, мое слабое, уязвимое пятно на стальной шкуре…

Моя.

Моя…"

Глава 24. Аугрусс

Аугрусс был противен Аларии до тошноты.

Его огромное тело, залитое ровным слоем подкожного плотного жира, казалось ей отвратительной, воняющей диким животным тушей.

Она не удивилась бы, найдя поутру где-нибудь в углу кучу навоза, или обнаружив на своих ладонях, прикасающихся к его яркой шкуре, жесткие волосы, похожие на шерсть с круглых раздутых боков лошади.

Ей и казалось, когда она, задыхаясь, отталкивала его, упираясь в его гладкие круглые плечи руками, что он весь порос этой гладкой шерстью, такой твердой, такой жесткой от набившейся в нее грязи и дорожной пыли, что так царапает ладонь, оставаясь колючей серой грязной пленкой на коже.

Первый раз он таился и, кончив, наскоро подобрав штаны, оставив лежащую в беспамятстве женщину на полу, трусливо удрал, одновременно умирая от страха и задыхаясь от острого удовлетворения.

Но наказания не последовало, ни через день, ни через неделю.

То, что воображение Аугрусса рисовало забраку в бесконечных бессонных ночах, наполненных липким страхом, не исполнилось, не сбылось.

Никто не ворвался к нему, и удушье не сковало ему грудь.

Это могло означать, что либо Алария не осмелилась жаловаться, либо она ничего не помнила, либо всем было безразлично то, что с ней происходит.

Аугрусс долго прятался по темным углам, высматривая оттуда опасность, пока однажды нос к носу не столкнулся с Инквизитором. Но ситх, что-то обсуждая с Лорой Фетт, прошел мимо, игнорируя подобострастно скрючившегося перед ним забрака, и Аугрусс едва не умер от облегчения.

А затем, уже осмелев, он выбрался из своего укрытия и уже с большей смелостью прогулялся по одной из галерей Императорского дворца, где и повстречал Аларию, наградившую его ненавидящим, прямо-таки уничтожающим взглядом, и Аугрусс понял, что все она помнит.

Помнит, но ничего не может поделать.

Для Аларии убить Аугрусса было бы легко; сжать Силой его сердце, превратив его в разорванный бесформенный кусок мяса, или придушить этого жирного ублюдка, едва он только снимет свои вонючие штаны с толстой задницы, но…

Такие решительные действия тотчас разрушили бы образ невинности и беспомощности, которым так умело оперировала Алария, умоляя Дарта Вейдера о помощи.

И, что еще страшнее, это лишило бы ее последней ниточки, связывающей ее с тем, кто назывался Повелителем и ее настоящей любовью…

Ее ложь давно уже стала всем очевидна, и Алария, скрежеща зубами от досады после каждого поражения, нанесенного Вейдером Повелителям Ужаса, которые вскрывали все больше нестыковок между ее словами и действительностью, умирала от ужаса, ожидая, что Император в гневе явится к ней и просто растерзает ее на мелкие кусочки, но он не приходил.

И она продолжала жить, умирая от страха и сгорая от злости одновременно. И продолжала настырно играть роль изворотливой жертвы, цепляющейся за свою жалкую жизнь всеми доступными ей способами, погрязая во лжи.

Вейдер жаждал, вожделел Фобис. Этот артефакт, казалось, завладел всеми его помыслами, и ситх придерживал Аларию, то ли как разменную монету, то ли как часть головоломки, подсказывающей ему ответ, то ли как козырную карту. Кто знает, как именно он хотел использовать Аларию потом…

В глубине души Алария твердо была уверена, что рано или поздно Вейдер ее убьет. Эта развязка читалась в его взглядах, в его жестах, в его словах, обращенных к ней. Нет, в нем не было ни лютой ярости, ни отчаяния, которое он хотел бы залечить, погасив биение мыслей в ее голове, да только целая жизнь стояла между ними, и теперь их существование больше походило на противостояние и, наверное, напоминание о взаимном предательстве.

Алария каждый раз задыхалась от ужаса, вспоминая, как невидимая сила стискивает ее горло и как горят жестокостью глаза Вейдера, когда он желает сломать, уничтожить то, что мешает ему на его пути, но последние слова, те, которыми Пробус утешал и поддерживал ее, помогали ей унять нервную дрожь, терзающую ее мышцы больными судорогами.

И она затихала, закрыв глаза и успокаивая дыхание.

"Я припрячу один твой клон, самый лучший. Самый юный; самый сильный. Если что-то случится… Я вызову тебя из небытия и Тьмы. И после завершения дела мы навсегда будем вместе".

Вспоминая прощальный поцелуй Пробуса и его слова, Алария ощущала в себе пронзительно-щемящую любовь, побеждающую любые колебания и страхи, и была готова на все, на любые муки и смерть ради своего Повелителя. Она открывала глаза, в которых разгоралась решимость, смелее встречала тяжелые взгляды Дарта Вейдера. И тогда его раздражение и ненависть отступали, прятались, уходили глубоко в его душу…

Теперь у нее не оставалось никаких сомнений насчет того, какую ценность она представляет для Императора — никакой, если точнее, — если он придерживает ее как какую-то вещь, которая сгодится, может быть, при случае, а может и не пригодится вовсе, и которую он не отдает Малакору только из упрямства. Но это вовсе не означало, что Императору интересно, что происходит с ней, и кто осмеливается вытирать об нее ноги, пусть даже это и опальный губернатор.

И осознание этой безнаказанности вселило в душу забрака еще большую циничную наглость, и уже тем же вечером, сразу после нечаянной встречи, он постучал в ее двери, а когда она открыла, просто повалил ее на пол, покрывая жадными поцелуями ее искаженно отвращением лицо, и торопливо овладел ею, кое-как задрав подол ее платья.

Второй его визит к Аларии так же остался безнаказанным, и Аугрусс, охмелевший от чувства обладания, совсем потерял голову и приходил еще и еще, практически не таясь.

Алария не сопротивлялась его неуклюжим тошнотворным ласкам, покоряясь неизбежному, но все же после мстила забраку за его дерзость, за его жадность, за его смелость.

Всякий раз, когда его отчаянно дергающееся тело затихало, расчерченное блестящими змеящимися дорожками пота, Алария, выдохнув, сталкивала его с себя, и брезгливо отряхивалась, оттиралась, словно стараясь изничтожить чужой мужской грубый горячий запах, прилипший к ее коже.