Железный лев

Архиепископ, разумеется, в эти доходы не полезет.

Там все на годы вперед расписано. И собственно упомянутые им консультации сводились к попыткам понять — удастся ли собрать «донаты» в таком объеме. Разумеется, в эти годы никто так не выражался, но Лев Николаевич был продуктом другой эпохи и мыслил соответствующе.

Как оказалось, Виссарион Прокофьевич сумел выбить десять тысяч рублей серебром за привилегию на булавки. Все честь по чести. Из которых выплатил только тысячу четыреста двадцать восемь рублей графу. Остальные присвоили себе. Плюс взял взятку, данную ему лично в размере тысячи рублей серебром за приоритет сделки. Так-то на нее хватало претендентов.

С учетом набежавших процентов за обман Лев Николаевич получил от него сорок три тысячи восемьсот пятьдесят пять рублей. Там ведь долг в пятеро увеличился. Это если серебром, хотя Лебяжкин и выплатил ее по текущему курсу ассигнациями[1]. Капиталец этот по местным меркам чрезвычайный.

Вот только о том, что он получил СТОЛЬКО денег, не знал никто в Казани.

Да, что-то вернул.

Но сколько? Пойди угадай.

Толстой, в принципе, мог и сам провернуть то, что он предложил архиепископу. Но решил поступить иначе. Ему было очень важно максимально обеспечить безопасность своим делам. Пусть даже в ущерб прибылям. Для того, чтобы окружить себя каскадами заинтересованных в нем людей.

Граф видел, как дела делаются, и не жадничал.

Лучше сейчас получиться меньше, чем потом потерять все. Ведь кто он такой? Кто за ним стоит? Что мешает какому-то крупному игроку забрать у него его бизнес? Да и планы-ураганы у Льва Николаевича имелись, для которых требовались деньги. Много денег. Целая их прорва…

[1] Курс ассигнаций к серебряному рублю составлял 3,5 к 1. Так что он получил 153 492 рублей ассигнациями.

Часть 3

Глава 5

1844, июнь, 2. Москва

Герцен вышел из коляски и направился в Нескучный сад прогулочным шагом.

Прогуливаясь.

И совершенно никуда не спеша.

Намедни он получил письмо от одной особы. Романтическое, притом анонимное. Давно уговоренный условный знак. Поэтому вышел сюда — к месту их традиционных встреч.

Как и любой «мыслитель» в России этих лет он конкурировал за внимание меценатов и покровителей. Да, как-то жить он мог и на прибыли с земельных владений. Однако же держать кружок и вести активную общественную жизнь стоило немалых денег. Да и финансово поддерживать сторонников было необходимо. Для этого уже собственных средств не хватало.

Помогали не все и не всегда.

Но один меценат шел с ним уже не первый год. Одна беда — по-человечески он не желал общаться и всегда держался инкогнито. Отчего избирал подобные, условно случайные формы встреч.

Кем он был — загадка.

Александр Иванович подозревал, что этот аноним представлял чьи-то интересы. Однако, точнее, ничего он сказать не мог. Ему хватало и того, что они имели общность взглядов, которые этот неизвестных щедро поощрял деньгами…

— Прекрасная погода, не правда ли? — произнес на изумительно чистом французском языке франтовато одетый мужчина, присаживаясь на лавочку рядом с Александром Ивановичем.

Он был в своем репертуаре.

Внезапно, словно из откуда-то выныривал и присаживался рядом, а потом словно случайно заговаривая. И никогда — сразу. Битый час обычно приходилось гулять, чтобы он объявился. А иной раз и три-четыре к ряду.

Если бы Герцен что-то в этом разумел, то догадался бы, что этот человек внимательно следил за Александром Ивановичем и теми людьми, которые его окружают. Как они смотрят. Как себя ведут. Он опасался, что кто-то из сотрудников Третьего отделения или полиции за ним приглядывает.

Слежку порой устанавливали в эти годы. Но обычно весьма топорную. Из-за чего она достаточно легко выявлялась внешним наблюдением за объектом…

— Пожалуй, — ответил Герцен, настроение которого, и без того далекое от радужного, испортилось окончательно при появлении этого человека.

— Вижу, вы мне не рады. Отчего же?

— Отчего же? Нет. Я просто скверно себя чувствую.

— Надеюсь, не чахотка?

— Просто хандра.

— Тогда я вас постараюсь надолго не занимать. С такими недугами лучше справляться самостоятельно и в одиночестве.

— Вы думаете?

— Сталкивался… Все люди, порою, с ней сталкиваются.

— Вы принесли деньги?

— Разумеется, — произнес этот гость, похлопав свой несессер, поставленный аккуратно между ним и Герценом. Так, чтобы вставая, можно было его забыть, и никто бы не придал этому значение.

— Как обычно?

— В этот раз меньше. Вами недовольны. Ваша статья о Казани вызвала немало раздражения.

— А что с ней не так?

— Вы выставили этого проходимца Лобачевского едва ли не как героя и мученика за науку. Как так можно?

— Почему проходимся? Остроградский раскаялся и помирился с ним, да и Гаусс хвалит.

— Хвалит… — покачал головой анонимный франт. — Вы разве не в курсе, что Лобачевский, в сущности, украл у Гаусса его исследования? А добродушный старик попросту выжил из ума, восторгаясь делами этого проходимца.

— Никогда о подобном не слышал.

— Вы серьезно считаете, что в этом глухом медвежьем угле могли открыть что-то такого масштаба? — едко усмехнулся собеседник.

— Нет, но вы говорите слишком резко. Да и где бы Лобачевский мог познакомиться с трудами Карла Фридриха?

— Учителем Лобачевского был Мартин Бартельс, который также являлся учителем и другом Карла Фридриха. Они находились в переписке. И он, без всяких сомнений, знал об изыскания Гаусса. Вы понимаете? Он просто воришка, но никак не гений.

— А молодой граф?

— У вас разве есть сомнения? — с удивлением спросил аноним. — Ему сколько лет? Это же все просто смешно. Совершенно очевидно, что этот юноша кому-то нужен, поэтому из него пытаются сделать великого ученого. Как вы вообще об этом могли подумать?

— Я видел его. Общался с ним.

— И что же?

— Он нас с Алексеем Степановичем постоянно на лопатки словами укладывал. Его образование и кругозор блистательны.

— Что на вас нашло Александр Иванович? — покачал головой аноним. — Вы долго пили?

— Я не имею привычки напиваться! Тем более запоями!

— Быть может, по этой причине вас стали посещать столь непростительные галлюцинации? — усмехнулся собеседник. — Вашей статьей очень недовольны. И вам теперь надлежит найти способ, чтобы как-то оправдаться.