Железный лев

— А в каком именно журнале они трудятся?

— В разных, Лев Николаевич. Герцен представился сотрудником «Отечественных записок», а Хомяков — «Мосвитянина».

— Ладно. Приглашай этих… журналистов. И распорядись, чтобы подали чай. По полной программе.

Прошло совсем немного времени, и в помещение вошли двое.

— Доброго дня, — произнес Лев, вставая и опережая гостей. — Вы, я полагаю, херр Герцен и господин Хомяков?

— Именно так-с, — произнес один из них. Хотя было видно — это обращение к Герцену на германский лад несколько их смутило.

— Тогда прошу, присаживайтесь. — жестом указал граф на диван у небольшого столика. — В ногах правды нет. В афедроне, признаться, я ее тоже не наблюдал, но сидеть всяко приятнее, чем стоять.

Гости еще сильнее смутились, но сели там, куда им указал граф.

— Простите великодушно, — произнес Хомяков. — Когда мы заходили в особняк, какой-то странный человек вылетел из двери и едва не вышвырнул нас из коляски.

— Глаза безумные и вид неопрятный?

— Да, — подтвердил Герцен.

— Это Виссарион Прокофьевич Лебяжкин, мой бывший поверенный в делах. Полагаю, вы его больше не увидите.

— Как ТАКОЙ человек может быть поверенным в делах? — удивился Герцен.

— Такой? Уже никак. Он им не является более. Как обманул меня и обокрал, так и утратил свой статус. А потом опустился. То, что вы видели, его жалкую тень.

— И что он хотел?

— Он возвращал мне долг. — кивнул Лев Николаевич на кофр.

— Все равно не понимаю… я видел много стряпчих и никогда — таких… странных. Он выглядит так, словно за ним гонятся все черти Ада.

— Вы недалеки от истины, — максимально дружелюбно улыбнулся Толстой. — Никому не советую обкрадывать меня.

— Кхм… — поперхнулся Хомяков.

В этот момент постучали в дверь и слуги внесли самовар, несколько чайничков с заваркой и прочее. Включая всякого рода снеки.

Лев за прошлый год продумал все.

В первую очередь чайные сборы, которые вкусные… натурально вкусные.

И комплексы снеков, или как он их называл «прикусок», вокруг них.

Сухарики из яблочной пастилы, печенье овсяное с семечками, фрукты в меду, пряники разных видов с начинкой, козинаки, халва, рахат-лукум… Столик был заставлен очень добротно.

— Лев Николаевич, мы очень польщены, — немного смущенно произнес Герцен. — Но зачем все это? Мы же хотели просто поговорить?

— Я люблю разговаривать за столом. Прошу простить мою страсть. Мне кажется, что, когда ты разделяешь пищу с собеседником, сложнее поругаться или как-то еще повздорить. Это сближает. Особенно когда едва вкусная.

— Никогда не слышал о такой традиции.

— Она старая. Очень старая. В былые годы отказ разделить с человеком пищу был верным признаком того, что ты против него что-то замышляешь. Например, хочешь убить или ограбить. С этим связаны старинные ритуалы гостеприимства. Не замечали? И у наших крестьян его можно приметить, и у горцев Кавказа.

— Но мы же живем в просвещенный век, — не унимался Герцен.

— Кто мы? Будьте уверены: пройдет лет двести, и на все наши просвещенные мысли потомки будут кривиться. Точно так же, как мы сейчас нос воротим от обычаев времен первых Романовых или даже Рюриковичей.

— Все течет, все меняется, — улыбнулся Герцен. — И я, пожалуй, с вами соглашусь. Мир за два века изменится невероятно.

— Вы так всегда чай пьете? — осторожно спросил Хомяков.

— По случаю. Но попросил я эту композицию подать из-за вас. Мне доводилось слышать, что вы увлекаетесь особым путем России. Соборность, мессианство и все такое. Это так?

— Да.

— Мне кажется, что для успеха вашего дела куда важнее не философские диспуты вести, а найти материальное воплощение идей. В этих заварных чайниках пять разных вкусов чая. Заметьте — без молока, которое перебивает любой вкус, превращая отвар в белесые помои. Здесь травы и ягоды. Попробуйте. Начните с этого чайничка. Да-да. К нему подойдет прикуска из тех трех вазонов.

— Это же вульгаризация[1].

— Это материализация. — возразил Лев Николаевич. — Приехал иноземец к нам. С чем он познакомится первым делом? С уборными и кухней. Именно в таком порядке. Вообще уборная, как бы это смешно не звучало, зеркало державы. Ибо они как микрокосмос отражают в сжатом, концентрированном виде всю суть проживающих здесь людей и их правителей. Их наличие, доступность и состояние. В целом.

— Во Франции ужасные уборные, но великая культура! — возразил Герцен.

— Ну какая может быть культура у народа с обосранной жопкой? — оскалился Лев. — Возразите мне, если сможете, но разве страна с чистыми и ухоженными уборными не станет производить позитивное и благостное впечатление?

— Вы замечательно освоили софистику, — вежливо возразил Александр Иванович.

— Театр начинается с вешалки, а страна с уборной, — развел руками граф. — Се ля ви. Впрочем, полагаю, вы не для этого пришли…

И они начали обсуждать геометрию Лобачевского. Собственно, официально ради научных открытий и успехов, совершенных в стенах Казанского университета, они и прибыли. Заявив, что готовят обзорные статьи для своих журналов.

Одна беда — им было сложно удерживаться в рамках темы.

Раз за разом, то и дело они сползали в политические аспекты, а то и откровенно острые вопросы…

— Трагедия 1825 года, увы, поставила крест на многих благих начинаниях… — в ответ на одну из реплик Толстого, произнес Герцен.

— Какая трагедия? — захлопал глазами граф.

— Ну как же? — удивился Хомяков. — Выступление зимой на Сенатской площади.

— А-а-а… этот провалившийся бунт? Да ну, — махнул он рукой. — Пустое.

— Отчего же? — напрягся Герцен. — Иные считают этих людей настоящими патриотами Отечества!

— А кто был выгодоприобретателем бунта?

— Что, простите? — не понял Хомяков.

— Кто с этого должен был получить выгоду? Не понимаете? Хорошо. Смотрите. Павла Петровича убивают в результате переворота. Кому это было выгодно? Кто получил с этого прибыток?

— Разве его убили? — удивился Хомяков.

— Апоплексический удар табакеркой, — язвительно произнес Герцен.

— Ох… я даже не слышал. Впрочем, продолжайте.

— Кому было выгодно его убийство? — повторил Толстой свой вопрос.

— Много кому. — серьезно произнес Герцен. — Он был тот еще тиран.

— О да! Тиран. — хохотнул граф. — Когда вы имеете дело с политическими вопросами, то всегда нужно смотреть — кому сие выгодно, а потом выбирать из числа тех, кто это мог сотворить. Обычно это ограничивает спектр подозреваемых до считаных единиц. И уже по их поступкам можно понять, кто именно из них совершил эту проказу.