Жемчужница

И — ненавидел ее до дрожи в пальцах, как сейчас, бледный от злости и очевидно еще больше взбесившийся из-за этого случайного разоблачения.

— Лави, ты… — в горле противной желчью встал огромный комок, когда парень вперил в нее острый разъяренный взгляд.

— Заткнись и не смей говорить ни слова, — рыкнул он, сдвигая брови, и взмахнул руками. — Просто посмотрите! Ни манты не знала, как выполняется эта молитва, пудрила всем мозги своим сожалением — и внезапно вызвала храм! Какая умница! — яда в его голосе было втрое больше, чем в плавниках, и девушка испуганно сжалась, втягивая голову в плечи.

Она не боялась, что Лави ей что-то сделает, нет. Она боялась, что расплачется прямо вот тут, не сходя с места, стоит ему только проронить еще пару слов.

Потому что… потому что… потому что Лави ненавидел её до дрожи. Ненавидел так искренне, так честно, так правильно, что Алане было больно от осознания этого; что хотелось раствориться.

Лави был её семьёй. Племянником или даже внебрачным сыном Мариана, про которого отец просто-напросто не знал, но это не отменяло того факта, что парень скрывал это. Знал, прекрасно знал, но скрывал, словно родство с Аланой было ему противно.

Девушка ощутила, как Тики прижимает её к груди сильнее, пытается что-то сказать тритону, успокоить его, но ни одно его слово не достигало её ушей. Она словно бы упала в пучины океана.

В пучины своей чёрной души.

Где было одиноко, больно, холодно и невероятно плохо.

Алана шагнула вперёд, к ругающемуся Лави, отстраняясь от непонимающе вздрогнувшего Тики, чувствуя, как будто бы зияющую дыру в груди.

…она четыреста лет сходила с ума от осознания, что у неё нет никого, кроме отца, который, казалось, и забыл о её существовании.

…она четыреста лет ненавидела и винила себя.

…не думала о братьях и сёстрах.

А Лави, тот самый Лави, который называл её бешеной ведьмой и иногда рассказывал про сушу, оказался ее родным. Живым. Не убитым охотниками.

— Знала бы ты, как я ненавижу тебя! Мерзкая идиотка с водорослями вместо мозгов! Вечно всё ты портишь! — кричал тем временем Лави, пуская волны с каждой минутой всё более жаркие, обжигающие, но Алана упорна плелась к нему, ощущая себя такой слабой, такой немощной, такой и правда идиоткой.

Этот рыжий паренёк был её семьёй.

Он был её родной кровью.

Он был кем-то невероятно близким и нужным.

— Лави… — шепнула Алана, подойдя к парню достаточно близко, почти нос к носу, и чувствуя, как жар обжигает кожу, как этот жар высушивает воздух и воду в земле, как этот убийственный жар норовит сожрать её в огне, готовом обрушиться на неё в любую минуту. И всё равно… — Лави… давай просто поговорим, пожалуйста…

— Мне не о чем говорить с тобой! — огрызнулся парень, усилием воли заставляя шипы на руках втянуться обратно и принимая свой обычный вид. — Когда ты была заперта в бухте, я приходил только ради того, чтобы убедиться, что ты все еще сходишь с ума в ее пределах и не причиняешь никому вреда! — заявил он с веселой злобой и тут же снова картинно взмахнул руками. — А теперь ты вылезла на свет, и единственное, чего мне хочется — это твоей смерти! Потому что ты… — Алана все-таки зажмурилась, боясь услышать очередной поток ругательств в свой адрес, но Лави словно потух. Только и выдохнул едва слышно: — Ты не спасла его. Могла — но ты не спасла. Ненавижу тебя за это…

Не спасла его… его? Не спасла… Рогза?

Рогз.

Рогз, который втайне от отца жил с человеческой женщиной и заимел от нее ребенка. Рогз, который накануне их путешествия в Поднебесную тогда, четыреста лет назад, ревностно прятал в своих покоях обручальный браслет (морской народ перенял эти украшения у имперцев, когда Элайза стала императрицей), который по его возвращении должен был навсегда сомкнуться на руке его нареченной, даже если отец и не разрешит.

Алана вспомнила, как она и сестры постарше, но еще не такие серьезные, как Тэнья или Люсиль, пробрались в его комнаты перед отплытием и обнаружили его драгоценную нычку. Все в семье знали, что у старшего есть возлюбленная, но никто никогда не видел ее в лицо, и тогда… ох и радости было тогда!

А теперь… отпрыск мимикрима-Рогза, самого любимого брата, смотрит на Алану с ненавистью, потому что та не спасла его отца.

В глазах защипало.

Губы задрожали.

Жар обжигал кожу, опалял волосы, горячей волной забирался под веки.

Алана вдруг ощутила себя такой маленькой, такой невероятно беспомощной. Такой, какой была четыреста лет назад, когда с её лица наконец сняли мешок, и перед ней предстали глумливо улыбающиеся охотники, что уже с несколько дней держали ослабевшую семью подальше от воды. В той лачуге было также жарко.

Потому что зачастую именно повелители огня и идут в охотники.

Алана почувствовала, как ледяная слеза скатилась по щеке, и чуть приподняла уголки губ в неясной самой себе улыбке.

— П-прости, — выдохнула она почти неслышно.

И Лави буквально взорвался: огонь с его волос взлетел вверх красными всполохами, лицо его безобразно скривилось в гневе, а кулаки сжались до побеления костяшек.

— Простить?! — взревел он, пугая всех окружающих их людей. Алана заметила, как все они отошли на несколько шагов, опасливо переглядываясь, и как Тики бросился вперёд, но его сильным движением перехватил Неа, необычайно серьёзный и напряжённо-собранный, и как Книгочей мрачно взирал на внука, но никто не осмелился подойти ближе. Никто не осмеливался больше попытаться успокоить взбесившегося тритона, способного управлять огнём. — Ты, мерзкая ведьма, которая всё ещё не сдохла, просишь меня тебя простить?! — продолжал Лави, и с каждым словом Алане хотелось провалиться под землю всё больше и больше, но она терпела и стояла на месте. — Простить за то, что лишила отца?! За то, что выжила именно ты, а не он?! За то, что с твоей силой ты не смогла спасти его?! Лгунья! Завравшаяся лгунья и ведьма!

— Я сама себя ненавижу за то, что выжила, — выдохнула она неслышно. — Я сама бесилась все эти четыреста лет, потому что не имела права даже умереть. Неужели… неужели ты думаешь, что мне недостаточно собственного ничтожества?

Лави коротко ухмыльнулся и качнул головой.

— Нет, — припечатал он совершенно уверенно, — тебе недостаточно. Потому что ты чванливая лживая гадина. Потому что ты отмечена самой смертью, и все, кто любят тебя — обязательно умирают. И я уж точно не хочу быть одним из них.

Стоящий за спиной Лави Мана охнул, испуганный словами парня, и вдруг топнул ногой, в один момент превращаясь из болезненно-бледного почти юноши в кого-то очень взрослого. Причем, в абсолютно разочарованного чем-то взрослого.

— Побойся того, что говоришь, — он дернул Лави за плечо, первый из всех осмелившийся сократить дистанцию и подойти к буквально пылающему тритону. — Кто у тебя еще есть, Лави? А у нее? Царь, который о вас не помнит? — голос Маны был сердито-твердым и совсем не дрожал даже когда явственно запахло паленым — рукав его рубашки затлел.

Лави растянул в насмешливой улыбке губы и предложил ему:

— Иди и разберись со своим братом, а потом лезь в чужие отношения, понял?

Мана вспыхнул (скорее от злости, чем от смущения), но руки не отнял — даже сильнее сжал пальцы, словно таким жестом старался переубедить взбесившегося тритона.

— Не хочу тебя обижать, Панда, — вдруг раздался откуда-то сзади серьёзно-насмешливый голос Неа, — но если твой внук не угомонится, я закатаю его в шатёр, и дальше он поедет уже так, — холодно закончил мужчина, и Алана не видела его лица, но была полностью уверена, что ни одна мышца у него не дёрнулась. Он был невероятно похож на Дориана, который мог за одно мгновение собраться и стать безжалостным правителем.