Жемчужница

Девушка глубоко вздохнула, силясь успокоиться, но вышло как-то не очень.

— И посмотри, что из этого вышло? — невесело усмехнулась она. — Я действительно делаю больно всем своим близким. Они умирают из-за меня или начинают меня ненавидеть. Держу пари, отец не появлялся в моей бухте все это время просто потому, что не хотел меня видеть.

Эти слова — само это признание, произнесенное вслух — это выбило из нее последние силы. Алана ощущала, как слезы катятся по ее щекам и как в груди что-то ноет, скребет, скулит.

Непутёвая дочь, бешеная ведьма, убийца — вот кем она была и вот почему должна была сдохнуть в той лачуге вместе с братьями и сёстрами.

Тики смотрел на неё с жалостью в глазах, и эта жалость выбивала из колеи ещё сильнее, потому что не нужно было её жалеть, не нужно! Неужели она была для него настолько жалкой и немощной, настолько слабой и хрупкой?

— Ну что за глупости ты говоришь? — шепнул мужчина, обеспокоенно нахмурившись, стоило ей отстраниться, и потянулся к ней, чтобы обнять, но Алана остервенело замотала головой, ощущая в себе океан горечи и ненависти. К самой себе ненависти.

Слабачка. Не заслуживающая жизни слабачка, которая ни на что, кроме как топить беззащитные корабли, и не способна.

…интересно, сколько из этих кораблей приплывали к ней, чтобы просить помощи? Скольких она убила — и позволила океану потопить — просто так? Из ненависти, что пожирала её изнутри?

Алана тонко застонала, сжимая ладонями виски и желая раздробить себе череп, надавить так сильно, чтобы голову размозжило и кровь залила всё вокруг.

— Ты была ещё совсем малюткой, — продолжал свои попытки успокоить девушку, словно маленькую девочку (беззащитную, слабую, немощную), Тики, — ты не могла управлять этой силой. И ты не должна этого уметь, слышишь? А Лави — дурак, не слушай его, ну же, — он почти что умолял её.

А Алана слушала его и мечтала лишь о том, чтобы всё это наконец кончилось.

— Я и тебе однажды наврежу, — сипло вырвалось у неё то, что зрело в груди последние несколько дней. — Когда придёт время расстаться, я и тебе наврежу, — она вскинула голову, отчаянно вглядываясь в побледневшее лицо мужчины, и шепнула то, что вертелось на языке с того самого момента, как тёплые сильные руки вытащили её из той ужасной лачуги: — Что мне делать, Тики? Когда и ты оставишь меня, что я должна буду делать?

Тики сердито сжал губы и мотнул головой, резко прижимая ее к себе и лихорадочно сцеловывая слезы с ее щек. Теплота его души окутывала Алану, согревала, почти окрыляла, но мысли о том, что будет дальше, они… они не давали ей успокоиться и проглотить слова Лави просто так.

Потому что она действительно причиняла боль всем своим любимым. И следующим на очереди будет, как видно, Тики. Тики — и малек-Изу, которого она полюбила так, как любила бы, наверное, собственных детей.

— Ты не причинишь мне боли, радость моя, — как-то внезапно лихорадочно сверкнув глазами выдал Микк, гладя ее большим пальцем по щеке и целуя в уголок губ. Слезы высыхали — и тут же снова катились по лицу, щекоча кожу, раздражая ее и стягивая.

Алану раздражали эти слезы. Раздражало то, что она не может даже и успокоиться самостоятельно, глупая немощная русалка, заставляющая волноваться не только любимого мужчину, но и самого важного мальчика в своей жизни, который гладил ее сейчас по руке и смотрел неотрывно — так, словно хотел сказать что-то, но все никак не осмеливался.

— Причиню, — девушка замотала головой — и потянулась к Тики сама, зарываясь пальцами в его волосы и скользя губами по его скуле. — Я же… отец ведь скорее всего заберет меня. Хотя… — ухмылка вышла кривоватой и невеселой. — Скорее всего, уговорить его оставить меня на суше будет просто. Если он не навещал меня столько времени — не удивлюсь, что только советники напоминают ему о существовании дочери.

Из груди вырвался лающий смех, и Алана вновь напоминала себе сумасшедшую. Ту, какой она была в бухте — безумную истеричку с обострениями раз в несколько лет.

Изу, зажмурившись, прижался к её боку, зарываясь лицом в живот, и его душа-свечка вспыхнула, словно стремясь обогреть Алану, словно желая спасти её.

Рыдания вырвались из горла вслед за смехом.

Она ненавидела себя за эту истерику, ненавидела свою слабость, ненавидела свои слёзы и свою силу, которая всегда оказывалась совершенно бесполезной в самый нужный момент.

Если бы она пробудила свои способности раньше всего лишь на несколько дней (или недель? она не помниланепомниланепомнила и помнить не хотела), все были бы живы.

Все. Были бы. Живы.

С губ сорвался задушенный крик.

О океан, Алана, успокойся же. Захлопни свою истерику, запри её глубоко внутри, спрячь ото всех.

Рыдания выплёскивались из неё подобно водопаду, а Тики, невероятно испуганный и уже переставший что-либо говорить, гладил её по волосам, по спине, по щекам, сцеловывая слёзы, пытаясь её успокоить, и даже Изу, маленький милый и любимый Изу, поглаживал её тонкими ладошками по рукам и обеспокоенно заглядывал в лицо.

— Ты замечательная, и я люблю тебя, — упрямо произнес Тики, словно не желая сдаваться — и не давая ей отвести взгляд. — И Изу тоже любит тебя, — заявил он. — Правда, малыш? — мальчик тут же поспешно закивал и, взволнованный, залопотал на своем языке, что она самая лучшая, и он любит ее сильно-сильно. — И близнецы тоже тебя обожают. И старику ты понравишься, — мужчина гладил ее по щекам, сползая ладонями на шею и плечи, и успокаивающе улыбался. — И мы все…

— Я не хочу покидать вас, Тики, — выдохнула Алана обессиленно, обмякая в его руках и чувствуя, как силы окончательно ее оставляют. — Вы такие… такие хорошие, и вы… почему вы вообще приняли меня, объясни?

— Это из-за твоего острого языка, из-за твоей настороженности к посторонним, из-за твоей чуткости к чувствам других и из-за того… из-за того, что ты наверняка станешь замечательной матерью, — легко отозвался Микк тут же, ласково гладя ее по волосам и весело подмигивая буквально заискрившемуся Изу, с улыбкой наблюдающему за ними. — Скажи, малыш, наша русалка — самая лучшая в океане?

— Ты очень похожа на мою маму, — вместо этого отозвался мальчик и нежно улыбнулся, на секунду какой-то удивительно взрослый и грустный, но тут же — совершенно одухотворенный одним только воспоминанием, как видно, о своей матери. — Она тоже часто пела мне… — он говорил осторожно и медленно — на имперском — словно боялся ошибиться. — Пела каждую ночь… а потом умерла.

Тики вдохнул, тут же напрягшись, и потянул ребенка к себе под бок, ласково целуя в волосы. Изу чмокнул его в щеку, мягко блеснув светлыми глазами предутреннем сумраке — как успокоить хотел, и снова обратился к вздрогнувшей от неожиданности Алане. С просьбой, которую уже озвучил когда-то на корабле — вроде бы так давно, но тоже на самом деле вовсе еще недавно.

С просьбой, отказать в которой девушка ему не могла.

— Не умирай, пожалуйста, — тихо попросил он ее — и потянулся вперед, чтобы тоже чмокнуть ее в щеку. — И не плачь, хорошо? Ты очень хорошая, так что не слушай этого лисенка, — тут мальчик смешно в своей сердитости надул губы и сморщил нос. — Он мне совсем не нравится.