Женская доля
Шрифт:
Больше никогда эта семья не знала нужды и голода. Аграфена стала уважаемой крестьянкой в округе, с тех пор сама ездит на базар, никогда не позволяя больше обманывать себя торговцам и проходимцам.
О своем голодном воровстве женщина не забыла, сколько тогда ей пришлось вынести страданий. Потому всегда помогала нуждающимся, одаривала их мешком муки, не требуя взамен никакой платы.
Гришка
Уж лучше бы плакал!
От немого упорства, с которым сын вцепился в ее ветхую юбку, у Фроси облилось сердце кровью. И рука даже не
Ругал Фроську муж покойный за то, что сына при себе держала, да она лишь отмахивалась. Нет в том беды, что сыночек с нею везде. Так и тянется за матерью, то ведро пытается поднять, то корову оглаживает, успокаивая перед дойкой. И по хозяйству помощник растет, и сынок под материнским приглядом. Так даже лучше, ведь единственный он у нее, детей им с мужем бог больше не послал.
После смерти мужа и вовсе стал малыш единственной отрадой молодой вдовы. Хотя теперь был он и тяжелой обузой…
Когда сгорела ее изба вместе с мужем, перебралась Ефросинья в уездный город на заработки. Сняла здесь на последние копейки комнатушку, чтобы заработать себе и сыну на пропитание поденной работой.
Ни писать, ни читать Фроська обучена не была, поэтому пошла трудиться в крошечную прачечную, что приютилась в подвале соседнего дома. В первый же рабочий день ушла она засветло, а вернулась глубокой ночью. Шоркала, полоскала, не разгибая спины от огромного чана больше пятнадцати часов среди пара и горячей воды.
Гришка все это время ждал ее у двери, скулил в ужасе от непривычной обстановки, словно брошенная собачонка. От страха он за весь день даже не притронулся к ситному и воде, заботливо оставленным матерью у соломенного матраса на полу.
Когда мать вернулась домой, он кинулся к ней, потянулся ручонками и залепетал что-то радостно.
А ей было так плохо и маятно, что принялась Фроська из-за невыносимой усталости орать каким-то чужим, злым и сварливым голосом:
– Пошто не ел? Пошто выл? На улицу погонят из-за тебя!
На этом силы у нее кончились. Со стоном Фрося рухнула на драный, грязный тюфяк, единственную меблировку комнатушки, и горько расплакалась от боли и усталости. У нее невыносимо ломило все тело, руки распухли от долгой возни в горячей воде, они превратились в два багровых обрубка с белыми пузырями волдырей на ладошках.
Поясница одеревенела, а в спине словно застрял раскаленный огромный гвоздь.
Заплаканный Гришка подполз к ней на коленках и принялся кормить мать. Неловко он отщипывал крохотными непослушными пальчиками крошки и клал ей в рот.
От его доброты стало Фросе еще горше, в груди будто склянку со жгучим ядом опрокинули. Вот только ни обнять, ни приласкать сына она так и не смогла, страшная усталость придавила ее к полу, словно неподъемная каменная плита.
Утром же, несмотря на уговоры и крики матери, Гриша намертво вцепился в материнский подол и отказывался снова остаться один. Ефросинья прикрикнула на него, однако для удара не поднялась рука. До сих пор на нежных щечках горели пунцовые полосы от ее вчерашних побоев.
И она сдалась, взяла
в свою раздувшуюся, багровую ладонь детские, крохотные пальцы. Хотя строго-настрого предупредила сына:– В углу тебя посажу, чтобы молчал и не шелудился. Прознает хозяйка, так сразу прогонит с работы. С голоду сдохнем на улице, как собаки, ты виноват будешь!
Гришка серьезно, по-взрослому кивнул согласно в ответ.
В прачечной Фрося пихнула сынишку сразу в угол с грязными простынями и принялась снова за свой адский труд. Шоркала в кипятке чужую одежду, потом полоскала в ледяной воде, крахмалила. Тело сразу же налилось ломотой, руки лопнули новыми кровоточащими язвами, потому что кожа слазила лохмотьями от бесконечного трения и воды.
Со стоном потянула прачка ушат с кипятком, чтобы залить новую порцию белья, но никак не могла управиться с тяжелой емкостью. В пару не приметила она, как метнулась к ней маленькая фигурка.
Онемевшие пальцы не удержали край, и ушат выскользнул у Фроси из рук. Она отскочила в сторону, уберегаясь от кипятка. А мутная белесая волна вара взметнулась вверх и с головой накрыла мальчика, который по привычке спешил помогать матери.
В горячих клубах перепуганная прачка не смогла сразу найти сына. Когда расступился влажный туман, Гришка, красный и сморщенный, уже не дышал и не шевелился на мокром полу.
Фрося схватила тельце на руки и кинулась на улицу искать ближайший лазарет. Все вокруг закрутилось, словно в огромном колесе, ей что-то говорил доктор в очках, укоризненно шептала черная монахиня.
Она ничего не понимала в их заумных словах, только твердила как заведенная:
– Сыночек, сыночек!
Очнулась прачка от грубого толчка хмурого мужика, к которому подвела ее сестра милосердия. Он буркнул несчастной:
– Чего заладила?! Богу душу отдал твой сыночек. Деньги давай, чтобы схоронить его по-людски, а не в могиле общей без имени.
У Фроси что-то забрезжило в голове, она покорно кивнула и кинулась обратно в прачечную, чтобы просить у хозяйки в долг денег. Однако дородная и высокая содержательница мойки не дала Фросе даже слова сказать. При ее появлении зашлась в крике:
– Ах ты, дармоедка! Побросала работу и сбежала! Еще и ребятенка своего притащила! Никакого тебе жалованья! Хоть раз такое вытворишь, уволю!
От ее визгливого голоса слова у Фроси в голове смешались, она только смогла выдавить:
– Денег мне надоть, сына схоронить.
В ответ полетела новая порция упреков и оскорблений. Распаляясь под взглядами остальных работниц, хозяйка возмущалась все громче:
– Ишь, удумала, барышей захотела! В ноги поклонись, чтобы простила я тебя и на работу взяла, а не попрошайничай! Не заслужила ты ничего!
От обидных слов и равнодушия к ее горю изнутри Фроську словно кипятком полоснуло, злым, едким и жгучим. Она, не помня себя, ухватила мокрое полотенце и шваркнула им по конторке:
– Я – человек! Человек!
Хозяйка в немом удивлении распахнула рот, затопала ногами и ткнула пальцем на дверь, выгоняя взбунтовавшуюся прачку прочь. Неожиданно из пара вынырнула одна крепко сбитая фигура, за ней другая. Красные, распаренные пальцы сжались в кулаки, заблестели гневом глаза на багровых лицах остальных работниц.