Змея

Один за другим зонтики позакрывались, и небо тут же стало на несколько километров выше. Дождь закончился, ветер принес с собой шелест крыльев. Крылья чаек проступили из темноты, ножами разрезая вечернее небо. Чаши уличных фонарей наполнились светом, который, переливаясь через край, медленно вытекал на асфальт. Сёренсон увидел перед собой собственную тень, перегнулся через нее как через парапет и стал рассматривать женщин: в основном спины в мокрых от дождя плащах и влажно блестящие ноги, шедшие по улице Стрёмгатан. Все это время тайна глаз мальчика неотступно следовала за ним, и стоило хоть немного обернуться, как его взгляд натыкался на глаза ребенка.

Шел он довольно быстро, но все же не так быстро, чтобы это напоминало бегство, если смотреть откуда-то сверху.

Когда он дошел до моста Норрбру, мозг подкинул ему такую идею: да откуда мне вообще знать? Может быть, к мальчику пришел родственник, решил ему пароход показать.

Когда он перешел площадь Риксдага, память напомнила о ноже, и он подумал: да откуда мне вообще знать, что он с ним сделает? Кстати, надо же детям как-то учиться быть начеку.

Когда он проходил мимо моста около Канцелярии, память подкинула ему мысль о том, что он все-таки преследовал их до самой яхты. Есть же у меня свобода воли, раздраженно думал он, не мое дело, что вообще будет с этим чертовым мальчишкой.

Когда он свернул на улицу Вестерлонггатан, память в открытую спросила его, почему же он тогда впал в такое отчаяние, вспоминая взгляд мальчика, что чуть ли не бегом бросился оттуда подальше. Тогда его затрясло от отвращения, да так сильно, что частички отвращения упали на асфальт, хотя бoльшая часть осталась висеть в воздухе. Все залы ожидания у дверей, за которыми заседала комиссия, наполнились гулом предвосхищения, бодро застучали по клавишам машинистки, зажужжали камеры в руках у фотографов.

Дойдя по улицы Стурчюркубринкен, он подумал: надо бы вечерком повеселиться. Подумал как-то судорожно, как утопающий, которому недолго осталось, но он все равно повторяет: завтра все равно пойду на курсы плавания. Надо бы вечерком повеселиться. Он протрубил эту мысль по переулку, но она прозвучала как фанфары из наполненной водой трубы.

Оказавшись на площади Стурторгет, он все-таки увязался за соблазнительной спиной в ярко-красном жакете. Но спина исчезла в огромных дверях подъезда, которые тут же сомкнули за ней свои челюсти. Тем более над подъездом был изображен угрожающего вида кабан.

Потом с ним случилась очень странная и страшная вещь. Он шел по длинной улице, да такой узкой, что даже мальчику с пальчик было бы не расставить руки в стороны так, чтобы не поцарапаться о стены, и вдруг ему показалось, что он спит. Спит и видит сон, а в этом сне идет по узкой улице, идет медленно, засунув руки в карманы штанов, странной походочкой, которую он где-то видел, но сам так точно никогда не ходил, и в этом сне ему вдруг стало безумно страшно и захотелось убежать, и, лежа в постели, он закричал себе, идущему по той улице: поворачивай обратно и беги! Но лишь продолжил идти по этой улице, все так же медленно, да и повернуть все равно бы не удалось, потому что стены домов смыкались сразу за его спиной. И теперь ему, спящему, стало еще страшнее, но было поздно. В том сне он внезапно замер, и дома были уже готовы поглотить его своими черными пастями, но резко отодвинулись, и ему стало ужасно одиноко. Он оказался на открытом пространстве, где разливался свет фонарей и сияли деревья. Стоя на тротуаре, он смотрел на песочницу на противоположной стороне, находясь еще очень и очень далеко от самого себя.

И вот настал момент истины. Ответственные лица комиссии по установлению личности надели парадные визитки, благоухая одним и тем же лосьоном после бритья, постучались в дверь сознания, выстроились перед его письменным столом согласно табелю о рангах и с дежурно обеспокоенными физиономиями представили ему результаты работы. Потом сдержанно поклонились и удалились, скромно шаркая фетровыми подошвами.

Он настолько окаменел от ужаса, что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Он снова увидел, как мужчина наклоняется к играющему в песочнице мальчику, ему захотелось убежать, но Сёренсон чувствовал, как мужчина дышит ему в затылок и развернулся на ходу, чтобы схватить его. Мужчина не отставал от него ни на шаг, пока они бегали по набережной в поисках врача.

Но от страха до радости — один шаг. Внезапно он обнаружил, что находится в одиночестве — в песочнице никого не было, только жестяное ведерко с дырявым дном. С облегчением он очнулся, как просыпаются от жуткого кошмара. Господи, что же произошло? Да ничего не произошло из того, что могло бы. Они даже не встретились. Их не тошнило, им не пришлось вызывать друг другу полицию. Им не пришлось переживать все это еще один раз. Они могли спокойно идти по своим делам, радоваться своим радостям или спокойствию, хоть и относительному.

Перейдя через улицу, он подошел к стоявшей в сквере скамейке и ощутил тихую радость оттого, что принес мальчика в жертву. Хотя зачем же так выражаться, подумал он, ведь все, что ни делается, все к лучшему. Кого-то жизнь всегда загоняет в угол. Разве тогда не лучше, чтобы это случилось с тем, кто еще не понимает, что происходит? Сёренсон предпочел не вспоминать, что ни о чем из этого он не думал, когда шел за ними. В конце концов, многое легко можно взять и стереть из памяти. Немного практики, и можно научиться забывать все, что не способствует твоему душевному покою.

Тут в кустах раздались какие-то шорохи, он обернулся, ожидая увидеть собаку или крысу. С листьев, все еще влажных после недавнего дождя, капал свет. Сёренсон с любопытством заглянул в кусты, стряхнув с веток последние капли влаги, вода затекла ему за шиворот, и он поежился. Раздался протяжный крик, и Сёренсон решил, что кто-то ищет убежавшую собаку. Потеряв интерес к происходящему в кустах, он попробовал угадать, в каком из домов живет мальчик. Никаких мук совести он, честно говоря, не испытывал, однако и равнодушным к судьбе мальчика не остался. Сёренсон думал о нем с некоторым сожалением — как о человеке, который идет перед тобой по улице, и вдруг ему на голову прилетает кирпич, который с тем же успехом мог бы достаться тебе самому. Надеялся, что родители мальчика не станут слишком беспокоиться из-за его отсутствия.

Однако время таких размышлений уже прошло. Кто-то тронул его за плечо, он резко повернулся, готовый ринуться в бой, но оказалось, что это всего лишь старушка, с непокрытой головой и глубокой морщиной на лбу. Заглядывая ему в глаза, она спросила: не видел ли господин мальчика? Какого, к черту, мальчика, заорала его проснувшаяся от сладкой дремы совесть, я что, вызывался приглядывать за всеми детьми этого города, а?! Старушка вышла из кустов и села на скамейку рядом с ним, медленно положила руки на колени, и ему показалось, что руки напоминают гальку, плоские камешки, которыми в детстве запускают блинчики по воде.

Сначала она ничего не говорила, просто сидела, опустив голову так низко, что казалось, та вот-вот оторвется от шеи. Он попытался воспользоваться ее молчанием, чтобы забаррикадироваться от собственной трусости и страха. Пытался просчитать, куда придется удар. Наконец она произнесла, обращаясь непонятно к кому: я — его бабушка. Он пропал. Весь вечер бегаю, его ищу. У Матсенов была, в магазине была, до самой Слотсбаккен дошла. На мосту Шепсбрун все обыскала. Заглянула в каждый подъезд, в школе спрашивала. Господи, что же делать-то? Как страшно.