Змея

К этому времени баррикады были воздвигнуты, и он сказал ей в утешение — так утешают врага, если уверены, что он обязательно нанесет удар: да вы не переживайте. Наверное, просто с друзьями в центр пошли гулять. Сегодня новый цирк приехал, может, решили поглазеть. Цирк проехал через весь город, а шатер поставили на севере, у манежа, — ну вы ж знаете этих мальчишек. (Что я такое несу, в Стокгольм уже давно не приезжают бродячие цирки, подумал он и заметил, что вспотел.)

Он не решался взглянуть ей в лицо, но даже по рукам было видно, что она ухватилась за эту мысль как за спасительную соломинку. Разумеется, она ни на секунду не поверила в то, что он говорил, но им обоим было легче думать, что это правда. Прав господин, ох прав, покачала головой она, ох уж эти мальчишки! Но все равно мне так страшно, так страшно быть одной.

Скажите, заглянула ему в глаза она, но он не смог заставить себя опустить взгляд ниже морщины на лбу, не будет ли господин так любезен зайти ко мне и подождать со мной, пока мальчик не вернется? Просто помогите мне дождаться его. Господин так добр ко мне, возможно, я прошу слишком многого…

Слишком многого, хотелось заорать ему, это где такое видно, звать незнакомого человека в дом ни с того ни с сего?! Но тут его ужас сделал неожиданный поворот, и он пошел за ней, думая: ну а почему бы и нет? Я принес в жертву мальчишку. А с ней все может быть иначе. Она же просит меня спасти ее. Почему бы нет? Принести в жертву того, кого надо принести в жертву, и спасти того, кто хочет спасения, — так уж повелось.

Поэтому он пошел с ней. Жила она на втором этаже в том самом покосившемся высоком домишке в переулке. Там пахло плесенью и старыми газетами, ступеньки узкой лестницы истерлись, и им пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить вперед ту самую девушку, которая кормила голубей. Она была пьяна, из ссадины на колене текла кровь — видимо, упала на лестнице. Где-то наверху орала малышка с лопаткой. Наверное, ее оставили одну, и она исходила криком.

Сразу из прихожей они попали в комнату, где пахло грязной посудой, скопившейся за несколько дней. Сёренсона затошнило, чуть не вырвало, но вскоре он заметил, что как-то привык. Они уселись на железные кровати, стоявшие у окна. Сижу тут целыми днями и смотрю, как он в песочнице играет. Делает куличики и так радуется новой куртке. Как-то раз ему дядя садовник подарил новую красивую зеленую лопатку, но злая девчонка отняла ее и выбросила.

Железная кровать скрипит под весом Сёренсона, подтверждая, что это не сон. Что мы вообще тут делаем? В чем пытаемся друг друга убедить? Мы же просто играем в прятки. Наступила тишина, нарушавшаяся лишь мерным капаньем воды из крана над жестяной мойкой на другом конце комнаты. Рядом стояла тумба, а на ней примус, горевший едва заметным голубоватым огнем — будто скромный полевой цветок, который засунул в железяку какой-то садист. На огне стоял кофейник, из носика шла струйка пара.

Бабушка подвинула к нему красную коробку с какой-то веселой надписью — наверное, от шоколадных конфет. Пока она накрывала на стол, он открыл коробку, и там, как ожидалось, оказались фотографии. Небольшая стопка фотографий, и на всех был тот самый мальчик. Звали его Ларс-Йоран, и он сразу узнал его, хотя на фотографиях он был еще совсем маленький. На многих карточках было написано «Варберг, 1939», и там он либо стоял на мостках, либо строил замки из песка на пляже. Солнце светило ему в глаза, и он смотрел на фотографа из-под челки. Еще на одной карточке он сидел на водительском месте в автомобиле, держался за руль и смеялся. На всех фото ему было не больше пяти лет, и Сёренсон вдруг понял, что для нее мальчик всегда останется пятилетним. Она не замечала или не хотела замечать, что он растет, начинает плохо себя вести, ругаться матом, говорить странные слова, бить девочек младше его и драться с мальчиками. В каком-то смысле Сёренсону казалось, что это оправдывает его, потому что чувство вины все-таки мучило. Какая ей разница, думал он, десять ему лет или пятнадцать или он просто станет старше на пять лет за один вечер, за сегодняшний вечер?

Пока они пили кофе, за окном стемнело. Сёренсон раскладывал карточки на столе как пасьянс, а старушка рьяно помогала ему. В переулок въехал автомобиль и остановился у дома. Старушка открыла окно, гадая, кто выйдет из машины, но оказалось, что это всего лишь рыжая девушка с голубями в компании мужчины в шляпе набекрень. Поднимаясь в квартиру, они громко хохотали. Старушка закрыла окно, и с подоконника на пол упала тряпичная кукла.

Смотрите-ка, улыбнулась она, положив куклу на фотокарточки, правда, красивая? Подарили ему в прошлый понедельник, когда четыре исполнилось, и теперь он повсюду таскает ее с собой и спать не ложится, не поцеловав на ночь. Милая, правда?

С отвращением Сёренсон посмотрел на грязное тряпичное тельце и блестящую английскую булавку, заменявшую нос. Теперь он разглядел, что голова была плетеная, кто-то порезал ее ножом, и из разрезов наружу торчала набивка. Куда девается невинность, подумал он. Вот она сидит тут, судорожно цепляется за эту невинность и отказывается видеть, как с каждым днем ее становится все меньше и меньше. И нечего старуху жалеть. Разве она не хуже меня? Разве не она принесла его в жертву? Она, она во всем виновата! Ему стало жаль себя — зачем вообще добровольно взваливать на себя такую вину?

Она вдруг прилегла на кровать и уставилась в потолок потухшими глазами. Будьте добры, разбудите меня, когда он вернется из цирка, сказала она, обещаете? Я так обрадуюсь, когда увижу его, добавила она и моментально уснула. Некоторое время Сёренсон сидел неподвижно, прислушиваясь к капающей из крана воде и дыханию старушки. Когда ее храп стал громче капанья воды, он решил сбежать, оставив дверь незапертой, чтобы хозяйка не проснулась. На верхнем этаже дома веселье было в самом разгаре: рыжая девушка кричала, играл граммофон. Ему ужасно захотелось, чтобы его кто-нибудь приласкал, захотелось все кому-нибудь рассказать. Но в целом он уже вернул себе душевное спокойствие: ему казалось, что у него в груди весы, и чаши весов примерно на одном уровне. Он не знал, что на гирьках были надписи «трусость» и «плохо сдерживаемый ужас», но весили гирьки совершенно одинаково, поэтому внутри у него царила полная гармония.

Уже в подъезде он столкнулся с мальчиком. Тот стоял около выключателя, хотя на лестнице и так горел свет. Взглядами они не встретились, и мальчик пробежал бы мимо, если бы Сёренсон не остановил его. Он сделал это не потому, что принес мальчика в жертву. Просто хотел поблагодарить его за то, что мальчик для него сделал. Не каждый день кто-то совершенно добровольно жертвует собой ради спокойствия другого человека. Для этого часто приходится сначала кого-нибудь избить, а тут все произошло само собой. Он прижал мальчика к себе и медленно погладил по голове. Интересно, какая тарифная сетка у жертв? Двадцать пять эре хватит или тут и целой кроной не откупишься?

Пребывая в этих размышлениях, он вдруг заметил, как худенькое тело мальчика обмякло и повисло у него на руках. Потом тело напряглось, голова упала на сторону, и его начало рвать. Сёренсон поддерживал ребенка за плечи, чувствуя, как сильно его выворачивает. Потом осторожно перевернул его на спину, лицом к себе, и тут их глаза впервые встретились. На лестнице горел свет, поэтому он не мог не увидеть в глазах мальчика, почему того вырвало. Его рвало не от вина или жирной еды. Его тошнило от этого ужасного взрослого мира, от лживости всех поступков взрослых и от их трусости — то есть ужаса перед страхом. Его тошнило от Сёренсона, который решил, что можно сбежать от тревоги за все, что происходит с другими людьми, как убегают из ресторана, не оплатив счет.

Сёренсон бросился бежать через площадь, на улице было прохладно, но с него градом катил пот. Он обогнул обелиск, добежал до залива и уставился в воду как в огромную чернильницу. Только теперь он осознал, что почти все его поступки были трусливым бегством. Понял, что вся эта комиссия по установлению личности пришла лишь к одному выводу: что их начальник — просто-напросто трус. Не останавливаясь, он бежал по мосту Шепсбрун, но к концу моста так выдохся, что чуть не упал. Оперся на парапет и стал смотреть, как черная вода извивается в муках, закручиваясь в водовороты далеко внизу. Прогулочные теплоходы пиявками присосались к набережной, ресторанные музыканты убрали инструменты и ушли домой. Фонарь над киоском с сосисками на мосту Норрбру расплескивал тусклый свет.

Решившись наконец посмотреть в сторону Гранд-отеля, Сёренсон увидел, что в нижнем иллюминаторе яхты горит свет. Свет стекал по борту и угасал где-то под водой. Там все и произошло. Он пытался не смотреть туда, но стоило посмотреть в сторону Оперного театра — там оказывался освещенный иллюминатор, а когда смотрел на остров Шепсхольмен с его почерневшими деревьями, иллюминатор все равно стоял у него перед глазами. Как это все-таки неприятно, когда у тебя перед глазами стоит иллюминатор. Он попытался убрать его из глаз словно соринку, но ничего не вышло.