Золотые тротуары (сборник)

Обойдя детскую песочницу, мы почти молча направились к набережной, проходя мимо кафе, заметили у барной стойки мечущуюся Жанну в окружении завсегдатаев. Рудольф странно усмехнулся, отвернув голову, прибавил шаг. Его реакция для меня была сюрпризом, и я без подвоха спросил причину. Ответ был сначала отрицателен: зачем, мол, тебе, знать, художники, мол, болтуны. Но под натиском моих искренних обещаний, все-таки согласился изложить коротко странный случай. Дело было пустяковое, позвонил давнишний приятель, просил совета, отказать было неудобно, каких-то полчаса вместе – одно удовольствие. Выбрали нейтральную площадку для свидания, ею оказалось это кафе, главным достоинством которого было то, что оно близко находилось от квартиры. Расположились в глубине зала, где потише. Друг сел спиной к стене, а Рудольф снял свой картузик (какие носят усатые боцманы в фильмах) и повесил на спинку стула. Заказали напитки, народу было мало, напротив пожилая парочка читала газеты. Обслуживала их сама хозяйка, сверля глазами танцора, такой чести удостаивались только крутые пацаны. Надо сказать, что район антикваров был и так звездным полем – оплотом знаменитостей. Когда они собрались уходить, то обнаружили, что исчез головной убор – тот будто испарился. Поискали под столом. Жанна стала отпираться, мол, честно ни при чем, и сама встала на четвереньки, шаря по полу, а тут еще патрон с фотоаппаратом лезет: «Дай автограф, месье». Хорошо, что у него в запасе было еще таких штук десять, но конфуз все-таки был. Закончил Нуриев с юмором: «Вот такие там гарсоны-фетишисты». Он застегнул пиджачок и сделал многоточечную паузу. Поднял голову, зажмурив глаза. На бледно-голубом небе серебряной ниткой тянулся за обрывистый горизонт шлейф пролетевшего самолета.

О его смерти я узнал в вечерних новостях, по телевизору диктор кратко, сухо, без эмоций пролистал бурную творческую жизнь Великого Танцора. За окном лил холодный январский дождик, сквозь шум слышались печальные ноты, на экране все продолжали мелькать фрагменты из старой кинохроники. Я взял в руку пульт, нажал на красную кнопку, изображение погасло, мигнув светлой точкой.

Мы еще поставим ему достойный памятник, отдадим должный почет Артисту. Может, это будет на иркутском железнодорожном вокзале, куда его, только что родившего в поезде, привезла мать, или в Ленинграде (Санкт-Петербурге), где он учился в Вагановском училище. Конечно, и в Париже найдется частичка земли у театра Гранд опера.

Розы в нафталине Рассказ о последних днях эмиграции Ирины Одоевцевой

На этот раз метеорологи выполнили свое обещание. В начале января в Париже, к большому удивлению обывателей, выпал снег. Такой красивый, пушистый и легкий, кружась на ветру, он полностью закрывал широкое небо, образуя узорчатые картины, но, касаясь тротуара, превращался в безликую однородную массу, разливаясь серыми лужами.

– Что можно ожидать от зимней погоды, хоть бы и французской? – так, философски, сказал мне мой новый друг Альберт, уличный музыкант, с которым я познакомился на Бульваре, прибавив лаконично: – Снег – это довольно банальное явление.

Вот так начался тот чисто оруэлловский мистический 1984 год, и писатель-пророк оказался, конечно, прав.

У князя Оболенского болят зубы. Он сидит в гостях у моей знакомой, держится за щеку ладонью и, тоскливо умирающим голосом, проклинает мировую прогрессивную медицину. Хозяйка дома поддакивает и подливает в его граненый стакан дорогой французский коньяк. Князь пьет маленькими глотками, морщась, закатывая вверх глаза и постанывая. На столе кроме коньяка стоят в ряд разные баночки с вареньем, нарезанный ломтями хлеб, ароматное янтарно-желтое сливочное масло и большой фарфоровый чайник. В этот воскресный день друзья фотографа Володи Сычева собрались у него дома на открытой чайной церемонии, а если точнее – богемной тусовке. Вся компания состояла из пяти человек: кроме хозяйки дома – Аиды, меня и больного аристократа, пришел еще художник Воробьев с незнакомой толстой теткой в кожаной широкой юбке.

Князь был в центре внимания нашей скромной компании. Опьянев, растягивая фразы, он начал хвастаться историей своего знатного старинного рода, явно намекая на то, что все мы являемся его величества «красными холопами», и если представится такая возможность, то выпорет он нас беспощадно розгами. С ним вступил в препирательство мой покровитель – бородатый художник Воробьев, приютивший меня в своей чердачной мастерской. Ковыряясь сигаретой в пепельнице и громко насмехаясь над печальной судьбой эмигранта, он заодно раскритиковал грабительскую систему парижских художественных галерей:

– Платят гроши за картины, да и вовсе обманывают наш народ! А насчет аристократии, так та вообще выдохлась давно!

Звучало все это весьма провокационно. Я молча наблюдал, как дружеская беседа постепенно перерастает в скандал. И действительно, в ответ разразилась буря. Князь, забыв про боль, развязал черный галстук и, стуча ложкой о бутылку, яростно кинулся в атаку:

– Господин! Как белый офицер, и дорожа честью… – Он запнулся, словно подбирая правильное слово, но его прервала Аида, которая, открыв книгу, стала читать вслух меланхолические стихи.

Все перестали шуметь и внимательно прислушались к мелодичному голосу хозяйки. Даже назревающий между спорившими конфликт застыл ледяной глыбой. Постепенно обстановка разрядилась, после чего разговор принял лирический характер. Молчавшая до этого спокойная Толстушка оживилась, отбросив волосы за плечи, вспомнила о Серебряной эпохе Русской поэзии, зазвучали неизвестные мне имена, обсудили их значимость в мировой литературе. Коснулись поэта Гумилева, творчество которого хорошо знала гостья. Она даже процитировала короткий абзац из поэмы, и снова из-за какой-то мелочи возник спор, но тут неожиданно расшевелился князь, заявляя, что дружит с одной из последних любовниц этого поэта. Зовут ее Ирина Одоевцева. Писательница, поэтесса, добавил князь, и хитрая интриганка. Аида заинтересовалась темой, задавая наводящие вопросы: где и с кем живет, есть ли ближайшие родственники? Узнав, что Одоевцева живет одна в довольно просторной квартире, к тому же в приличном районе, подлила остаток коньяка князю и под предлогом помощи заброшенной старушке выудила ее номер телефона, добавив явно фальшиво: «Печальная участь жертв революции». Так я в первый раз услышал имя той, с кем мне придется встретиться чуть позже.

В прихожей раздался долгий хриплый звонок. Аида оторвалась от компании и, продолжая рассуждать, пошла открывать дверь. По звукам стало понятно, кто был этот запоздалый гость. Французский профессор Герра – с брюшком, нависающим над поясом мятых брюк, и пыльными ботинками. Хоть и интеллектуал и как бы самопровозглашенный специалист по белой эмиграции, но матом он крыл, как матерый зэк. Особенно по полной программе любитель распускаться в мужском кругу. Войдя, профессор сухо поздоровался со всеми, поправил бабочку и, быстро оглядев опустевший стол, налил себе холодного чаю. Не глядя, отодвинул задом художника и уместился барином на лавке. Конечно, его появление дало новый импульс к накалу литературных страстей. Толстушка, поглядывая на князя, блистала познаниями. Князь, уставший от разговоров, дремал, не обращая внимания на жаркий диспут. О поэтических пристрастиях спорили до хрипоты. Дошли до того, что похоронили всех бумажных классиков еще раз под навозной кучей. Хотя, справедливости ради, надо добавить, что эти дискуссии были скорее салонно-декоративными и быстро забываемыми.

Остаток вечера мы провели под острые анекдоты моего покровителя. Веселить публику он умел. Воробьев охотно делился воспоминаниями о своих приключениях нищего художника из глухой московской провинции, разбавляя их пикантными подробностями личного характера. Столица привила ему вкус к красивой жизни, за которую он потом так боролся, а оказавшись в Париже, тем не менее, женился на простой француженке – обыкновенной учительнице математики.

Полупьяный князь, забытый в кресле, наконец-то проснулся. Держась за щеку и шепелявя, попросил вызвать ему такси. Переговорив с диспетчером, Аида принялась торопить гостя. Он же еле поднялся, взял пальто и пошел, медленно покачиваясь, повернувшись, в дверях, послал оставшимся за столом воздушный поцелуй. С ним ушла и болтушка Толстушка. Прижавшись, она потащила его за собой на улицу. К этому все шло, и это должно было случиться рано или поздно.

Однажды днем в мастерскую зашел хмурый Воробьев и с первых слов заявил сердито, мол, старик (так он называл меня), тебе пора выметаться отсюда, то есть, из его рабочего помещения, а куда – не сказал. Я расстроился. Дело хреновое – спать на чемодане под грязным мостом. Отложил рисование и жалостливо, надеясь спасти положение, попросил дать мне отсрочку. Хотя бы до конца зимы, когда будет тепло и солнечно, тогда и побродяжничать будет не так страшно. Моя просьба была воспринята с электрическим напряжением. С поправками он согласился: «До марта». То есть остается три недели, а если дольше, то заберет ключи и выставит мои скудные манатки в коридор, сердито прокомментировал просьбу мой уже бывший покровитель. Новость, бесспорно плохая, совершенно испортила мое утреннее настроение, и, даже когда он ушел, хлопнув за собой дверью, я все продолжал сидеть окаменело, тупо уставившись в облупленный потолок.

От моей мастерской до Аидиной квартиры на улице Университет расстояние птичьего полета. Если миновать Бульвар со стороны Сены, перейти площадь Ассамблеи, покрытую булыжниками, то остается только эспланада Инвалидов. Вот я и у Сычевых. Когда младшая дочь Аиды открыла дверь, у меня поднялось настроение, и я вошел с легкой душой.

Посередине солнечного салона, стоя на коленях перед щенком, ползала в халате Аида, вычесывая шерсть мелкой гребенкой. Собака тихо скулила, увертываясь, и пыталась укусить хозяйку. Мое появление избавило ее от мучений. Она вырвалась и побежала ко мне, виляя пушистым хвостом.