Золотые тротуары (сборник)

Наступал синий лирический вечер. Сен-Жер мен становился все оживленнее. Чувствовалась сладость ранней весны. Перебежав через дорогу около ресторана «Verlaine», я заметил, что на витрину бутика тупо глазеет мой давний знакомый – русский художник Женя. Из кармана его пиджака торчало горлышко бутылки, длинные волосы сбились комком и падали на сутулые плечи. Вид у него был «усталого скитальца».

– Привет рабочему классу, прогрессивному лидеру демократии! – крикнул я, стараясь как можно громче поприветствовать дружка.

Тот развернулся, увидел меня и, заикаясь, произнес:

– Боже мой, это ты, Рыжий? – Его почти детское лицо прояснилось от встречи, он растерянно улыбнулся и шагнул в мою сторону.

– Погуляем, посмотрим на людей, а то оторвались совсем от цивилизации? – сказал я ему, припевая, и, не дожидаясь ответа, потащил за собой.

Судя по нашей беседе, ситуация у моего друга была просто катастрофическая. Неделю назад, разозлившись по мелочи, он вытащил картины во двор загородного дома, облил их керосином и поджег всю кучу. Огонь перекинулся, и загорелась помойка. Приехали пожарники, сбежались друзья-художники, вызвали полицию. Женя, видя серьезность положения, принял решение убежать с места происшествия, и с тех пор ночует на жестких парковых скамейках.

Мы сделали паузу у кафе «Флор». Мой друг подошел к оживленной террасе, в углу которой в мутном освещении читала книгу одинокая женщина с белым бантом на шее. Таких тут навалом. Да и что особенного в скучающей пожилой даме, пьющей кофе?

– Классная старушка! Вот бы познакомиться с такой! Устроиться хотя бы прислугой, они такие спокойные! Поцеловал бы ее в щечку – и свободен.

Желание моего друга было понятно, и я предложил ему упрощенный вариант. Подселиться к моей хозяйке, где нам на пару будет повеселее. Описав вкратце условия пребывания, я совсем забыл упомянуть, что еда за свой счет и у писательницы сложный характер.

Он выслушал мою идею настороженно, боясь розыгрыша, но, убедившись в благих намерениях, согласился, довольно потирая рот рукавом. Найдя пустую нишу бутика, мы разместились в ней. Разломив багет пополам, я открыл пачки с сосисками и поделился скромным ужином художника, пообещав поговорить с Одоевцевой насчет его переезда на квартиру, гарантируя полный успех этой авантюры. Предупредил, назначая ему встречу на следующий день:

– Надень чистую рубашку.

Этим же вечером, когда я зашел тихонько в квартиру, из гостиной лился холодный свет и слышался чужой голос. Мне было интересно заглянуть внутрь, и, открыв дверь, я увидел, как старушка любезничает с довольно приятным дедушкой. Посередине стола красным пятном красовался букет пышных роз. Мое появление поначалу смутило парочку. Мы обменялись приветствиями. Кавалер писательницы оказался остроумным и притом образованным человеком. В свои преклонные годы он мог еще, шутя и чуть-чуть паясничая, развлекать публику и развязал скованную атмосферу тонкими шутками. Звали гостя Василий Павлович.

– Если б вы знали, молодой человек, – сказал старичок, обращаясь ко мне, – только сейчас, в свои девяносто лет, я наконец-то понял, как жизнь коротка. – И разрезал ножом остаток торта на три части.

Сама же Одоевцева, сияющая от его внимания, забыв даже поправить свой съехавший парик, легко порхала по комнате с кофейным сервизом, вставляя изредка короткие фразы. Я заметил, платье на ней было черное, длинное, с глубоким вырезом на спине. Такие платья носили парижские кокетки до Второй мировой, и оно пахло нафталином. О том, что оба хорошо выпили, свидетельствовала пустая бутылка из-под шампанского. Выбрав удачный момент, когда нельзя ответить «нет», я походатайствовал за моего друга-художника, дав ему отличную характеристику. Писательница полусонно безразлично согласилась, кивнула в сторону потертого дивана. Этого было достаточно, и я, извиняясь за позднее время, удалился спать.

Утром Воробей мазал очередную картину, разбрызгивая шваброй водянистые потеки по лежащему холсту. Согнувшись дугой, он ловко обводил женские очертания краской. Похоже, даже подобрел:

– Где шляешься, Рыжий? Каша стынет.

И правда, в кастрюле дымилась гречка, рядом лежал желтый сыр. Он помыл руки и расстелил кружевную скатерть. Вскоре у этого редкого явления нашлось объяснение.

– Послушай, старик! Каким-то чудом оказалась у твоей Одоевцевой коллекция интересных картин, – глядя ласково на меня, начал мой добродетель. – Так вот, там, по мнению Аиды, присутствуют работы Андреенко. Сделай одолжение, принеси мне по дружбе, что сможешь. Только без шума, втихаря, – закончил он дружеским тоном фразу и подмигнул.

Конечно, в квартире старушки висели рядами рисунки друзей, рваные акварели, выцветшие литографии, но картин было маловато, а книги стояли стопками вдоль и поперек. Ценность всего этого добра мог знать лишь сведущий специалист по вопросам культуры. Воробей добавил в мою миску каши, достал из шкафа большой свернутый трубочкой пластиковый пакет и сунул его в дверную ручку:

– Выполнишь поручение – дам медаль за храбрость! Когда будешь уходить, возьми с собой орудие труда, – таким образом, он подчеркнул важность просьбы.

Около станции метро прогуливался под фонарным столбом мой друг художник, держа на весу толстый рюкзак, вертел лохматой головой по сторонам и явно беспокоился, но, заметив меня, бегом пересек улицу в мою сторону. Смешной этот пацан Женя. Истинный талант. При советской власти мог бы стать академиком – у него было почти все, погубило тщеславие. Оставив преданных клиентов и просторную барскую мастерскую в Ленинграде, он перелетел за океан по приглашению Нью-Йоркского музея. Профукал состояние на проституток и, практически голым, очутился на парижской панели.

– Замерзаю, Рыжий! Такой сильный ветер, а ты опаздываешь… – Действительно, из-под коротких брюк виднелись синеватые ноги. – Боюсь болеть. Умру, а кто похоронит бродягу? – В его интонации звучали грустные ноты.

Мы, обходя весенние лужи, направились к дому писательницы.

На лестнице нас ожидал сюрприз. Коллекционер Герра, кряхтя и буквально надрываясь под тяжестью огромных сумок, спускался вниз.

– Bon jour, Messier Igor! Какой чудный персонаж с вами! Новый постоялец? – спросил он, пытаясь прибавить ходу.

За последний месяц он стал часто навещать нашу квартиру. Приносил обычно тортик и за чаем охмурял красивыми байками старушку. В итоге та дарила или продавала ему за копейки нажитое другими чужое добро. Я вошел в пустую гостиную. На голых стенах оставались лишь пятна от картин да разбросанные книги. Одоевцева появилась перед нами одетой по-домашнему. Мой дружок поздоровался, назвал свое имя, поцеловал ее поднятую ручку. Старушка скромно ахнула от удовольствия, как делают на приемах светские дамы. Джентльменский жест был оценен улыбкой. Поселила она его в средней комнате, там, где стоял покосившийся турецкий диван, – тихий уголок с видом на улицу.

Теперь нас стало трое, число святых и сумасшедших. Вечерами писательница звонила по телефону Василию Павловичу и часами болтала с ним. Я скитался от галерейных выставок до дешевых кафе, Женя запоем читал книги, вернее, то, что осталось, и докладывал мне за закрытыми дверями о проделках хозяйки дома. Например, та оставит суп в холодильнике, напичкав сапожными гвоздями. Хорошо, что мой друг вовремя заметил опасность. Или масло с длинными волосами… Да еще хозяйка любила поесть варенье ночью на кровати. Оно часто разливалось по простыне кровяными пятнами, заставляя вздрогнуть уборщицу.