Классическая проза

Стремительный гул мотора кружил голову. Еще быстрее, чем мчался над невидимой землей аппарат, быстрее винта, делающего сотни оборотов в минуту, летела тревожная мысль, опережая аэроплан. Авиатор вспомнил, что между шестью и семью часами обогнал его барон Эйквист; барон мчался наперерез; со стороны было похоже, что плавно взмывает к небу огромный белый конверт с головой Эйквиста на переднем обрезе; конверт взял большую высоту; в голубом небе были еще видны тонкие очертания машины, как вдруг, совершенно…

…Маленькая лужайка в густом парке, окруженная сплошной стеной малинника, бузины и высоких, шумящих деревьев. Снопы света падают почти вертикально из голубой вышины. Густая трава пестреет яркими головками лесных цветов… Это было доисторическое время, когда земля кипела нарядными бабочками, стрекозами с прозрачными крыльями, невыносимо серьезными жуками, царевичами и трубочистами. Жить было недурно, только прелесть жизни часто отравляла особая порода, именуемая «взрослыми». «Взрослые» носили брюки…

— Давайте, Табарен, сделаем это вместе. Я одинок. Доход пополам. У меня есть небольшое сбережение; его хватит пока вашей семье, а потом сосчитаемся. Не беспокойтесь, я деловой человек. Табарен обещал подумать и через день согласился. Тут же он развил перед Ланоском план съемок: лента должна быть возможно полной. Они дадут полную картину войны, развертывая ее кресчендо от незначительных, подготовляющих впечатлений до настоящего боя. Ленту хорошо сделать единственной в этом роде. Игра ва-банк: смерть…

— Мартынову, — сказал Вуич, — нужно понять и рассмотреть так, как я. Ты не видел ее совсем. Эта женщина небольшого роста, смуглая в тон волос, пышных, но стиснутых гребнями. Волосы и глаза темные, рот блондинки — нежный и маленький. Она очень красива, Лев, но красота ее беспокойна, я смотрю на нее с наслаждением и тоской; она ходит, наклоняется и говорит иначе, чем остальные женщины; она страшна в своей прелести, так как может свести жизнь к одному желанию. Она жестока; я убедился в этом, посмотрев…

I Была суббота, короткий рабочий день, и притом погожий. Весеннюю дымку просквозили солнечные лучи, и Лондон похорошел, будто город из сказки. Свет золотился, тени лиловели и голубели. На прокопчённых деревьях Гайд-парка раскрылись почки, и так неправдоподобно свежа, легка и воздушна была новорождённая зелень, словно кто-то вырезал эти крохотные листочки из сердцевины радуги — изумрудной её полосы. Каждому, кто во второй половине дня проходил парком, бросалось в глаза это чудо. Всё, что было мёртво,…

Сам он был уже немолод. Когда после многих одиноких лет самоотречения в должности домашнего учителя господин Йеспер получил наконец место приходского священника, ему было уже под пятьдесят, и на закате жизни провидение подарило ему Биргитту. Иные силы, несомненно, стояли за всем этим. Биргитта была дочерью пастора из соседнего прихода, человека, обремененного многочисленным потомством, которое нужно было прокормить, так что дело устроилось к обоюдному счастью и выгоде. Что до Биргитты, то могла ли…

Вскоре «новосел» бежал в полной растерянности из усадьбы, бросил семью и снова осел в родных краях. И тогда жене его пришлось отступиться. Она начала перевозить домашнюю утварь в родительский дом по другую сторону реки. Но Андерс Могенсен не дремал. Однажды в полдень он, вместе с двумя свидетелями, явился в усадьбу – вырос там, словно из-под земли. И доказал, что бывшая хозяйка погрузила то, что принадлежит ему. Мол, она покусилась на недвижимое имущество. На другое утро молодую женщину никак…

Вначале юнкер Матиас расхохотался. Потом, испугавшись, стал умолять, сначала неистово, а потом покорно, – растерянный, обезумевший. Он то угрожал, то плакал. Однако Бирте облекла свою соблазнительную фигуру в черное, как на похоронах, украсив ее большими дорогими перьями и роскошным бархатом. И все молчала, молчала без конца. Она утверждалась в этом хорошо удавшемся ей упрямстве, ей все больше нравилось страдать и побеждать. Она сладострастно напускала на себя холодность и загадочность, без слов…

Антону, как его запросто называли, здоровенному парню с выпяченной нижней губой, было уже двадцать лет с небольшим. Работа в его руках спорилась, он вечно напевал, а на досуге курил табак. На вечеринках он плясал в поте лица до самого утра. Но люди его не очень-то жаловали – что-то безжалостное было во всем его существе. Внезапно Антон Коротышка умер. И как только племянник унаследовал усадьбу, он начал напропалую свататься. Для начала он услыхал «нет» от Сесили. Тогда Антон, служивший в драгунах…

– Нет, это вовсе не сплетни, – чуточку агрессивно настаивал Якоб. – Она выходит замуж за Пауля из Кьерсгора; говорят, он соблазнил ее. Уж я-то отлично знаю. – Враки! – рассмеялся Йорген Порс, главным образом чтобы поддержать Нильса. – Я тоже слыхал про это, – заметил купец. Тут они замолчали. У Нильса-Кристиана никаких сомнений больше не оставалось. Он сидел глубоко несчастный, чувствуя их мысли, ему казалось, что на него нацелились открытые звериные пасти. Он знал, теперь эти люди будут злорадствовать,…

Перед соседним ангаром сидит в полном одиночестве Кёртисс. Под приподнятыми занавесами виднеется его аппарат; размером он больше, чем о нём рассказывают. В тот момент, когда мы проходим мимо, Кёртисс держит в руках нью-йоркскую «Геральд» и читает верхнюю строчку на одной из страниц; через полчаса мы возвращаемся, а он как раз добрался до середины этой страницы; ещё через полчаса заканчивает эту и начинает читать следующую. Похоже, летать сегодня он не намерен. Мы поворачиваемся и видим широкое поле.…

Блюмфельд спокойно раздевается, развешивает одежду в шкафу, он всегда проверяет, оставила ли все в порядке служанка. Раз-другой он смотрит через плечо на мячи, которые, когда их перестали преследовать, сами теперь, кажется, преследуют его, они подвинулись вслед за ним и прыгают теперь рядом сзади. Блюмфельд надевает халат и хочет пройти к противоположной стене, чтобы взять с висящей там подставки одну из трубок. Поворачиваясь, он непроизвольно выбрасывает назад ногу, но мячи ухитряются увернуться,…

Со всем этим голодарю приходилось мириться, и с годами он привык ко всему, но неудовлетворенность исподволь точила его. Еще ни разу, сколько не довелось ему голодать, не покидал он клетки по собственной воле – этого нельзя было не признать. Импресарио установил предельный срок голодовки – сорок дней, дольше он никогда не разрешал голодать, даже в столицах, и на то была серьезная причина. Опыт подсказывал, что в течение сорока дней с помощью все более и более крикливой рекламы можно разжигать любопытство…

И, значит, на сороковой день дверь обрамленной цветами клетки открывалась, восторженные зрители заполняли амфитеатр, играл военный оркестр, в клетку заходили два врача, чтобы осуществить необходимое освидетельствование артиста, через мегафон залу сообщались результаты, и затем подлетали две молодые дамы – счастливые тем, что выбрали именно их, – и помогали артисту выйти из клетки и спуститься по ступенькам вниз, туда, где на маленьком столе его ожидала специально приготовленная по этому случаю щадящая…

А коли так, то и инцидент исчерпан. Правда, там, где он исчерпан для взрослых, детям далеко не все еще ясно. Я не мог успокоиться, всем рассказывал и всех спрашивал, жаловался, ко всем приставал, всех пытался тащить к тому месту, где это случилось, показать, где стоял яу а где эти семеро, где и как они танцевали и музицировали, и если б кто-нибудь отправился со мной на место происшествия, вместо того чтобы отмахиваться от меня да высмеивать, я бы непременно изобразил, как все было, даже встал бы,…

Но она им и не швыряется, ее искусство все же находит признание. Хоть мы в душе и заняты другим и храним молчание не только с тем, чтобы лучше слышать, – кое-кто даже уткнулся носом в меховой воротник соседа и не поднимает глаз, так что кажется, будто Жозефина зря разливается там наверху, – а все же ее писк в какой-то мере доходит и до нас. Этот писк, что возносится ввысь там, где все уста скованы молчанием, представляется нам голосом народа, обращенным к каждому из нас в отдельности; в этот критический…

– Ты едешь со мной, – говорю я конюху, – или я откажусь от поездки, как она ни нужна. Уж не вообразил ли ты, что я отдам девушку в уплату за услугу? – Эй, залетные! – крикнул он, хлопнул в ладоши и повозку помчало, как несет щепку быстрым течением; я еще слышу, как дверь дома трещит и рассыпается под ударами конюха, и тут равномерный пронзительный свист оглушает все мои чувства, наполняя глаза и уши. Но это длится лишь мгновение; не успеваю оглянуться, как я уже у цели, словно ворота моей усадьбы…

Люди проходили мимо с несколько опущенными головами, свободно неся над ними темные зонтики. Проехала мимо также ломовая повозка, на козлах которой, набитых соломой, возница так небрежно вытянул ноги, что одна почти касалась земли, а другая удобно покоилась на соломе и тряпье. Казалось, он сидит в хорошую погоду где-нибудь в поле. Но он внимательно держал вожжи, чтобы повозка, на которой разлезались железные прутья, ловко поворачивалась в толчее. Видно было, как в воде на земле извивается отражение…

– Тогда все в порядке. Больше мне ничего не требуется. На ключ можно было даже не запирать. А теперь, раз уж вы пришли, располагайтесь поудобнее. Вы мой гость. Меня бояться вам нечего. Не стесняйтесь, будьте как дома. Я не собираюсь ни задерживать вас, ни прогонять. Неужели мне надо это говорить? Что вы, меня не знаете? – Да, вам действительно не надо было это говорить. Больше того, вы не должны были это говорить. Я еще ребенок; к чему столько церемоний? – Что вы, помилуйте. Разумеется, вы еще…