Поэзия

КАСЫДА ОТЧАЯНЬЯ (написанная в стиле «Бади») От пророков великих идей до пороков безликих людей. Ни минута, ни день - мишура, дребедень, ныне, присно, всегда и везде. От огня машрафийских мечей до похлебки из тощих грачей. Если спросят: «Ты чей?», отвечай: «Я ничей!» - и целуй суку-жизнь горячей! Глас вопиющего в пустыне Мне вышел боком: Я стал державой, стал святыней, Я стану богом, В смятеньи сердце, разум стынет, Душа убога… Прощайте, милые: я - белый…

15 До красных отрядов, река, добеги, Скажи, что любимый Чапаев погиб. Пусть конница мчится, пусть пули свистят, Пусть красные белым за всё отомстят! Урал, Урал-река, Бурлива и широка... 16

Царь с царицею простился, В путь-дорогу снарядился, И царица у окна Села ждать его одна. Ждет-пождет с утра до ночи, Смотрит в поле, инда очи Разболелись глядючи С белой зори до ночи; Не видать милого друга! Только видит: вьется вьюга, Снег валится на поля, Вся белешенька земля. Девять месяцев проходит, С поля глаз она не сводит. Вот в сочельник в самый, в ночь Бог дает царице дочь. Рано утром гость желанный, День и ночь так долго жданный, Издалеча наконец Воротился…

Спит и стонет хищник посреди пустыни, всей угрюмой тушей извергая вой. Стынет горький пепел. Леденея, стынет ковш, в который бронза выплеснула вопль. Что за птицы скорби в небе прокричали? Где, какая ждёт их страшная страна? Порванные нервы скручены спиралью, как на старой скрипке рваная струна. Не пускает взгляда каждая станина, каждая стена. А на них, на стенах, — лоскуты дознанья. Блещут в стылом горне бронзовые грани, и скрипят подошвы в комнатах пустых.…

te t Аромат полей Лонкоче Злой дух здесь овладел землёю омрачённой, сгрёб нивы нежные, кривые горы сдвинул; когтями он изрыл поверхность защищённой прямолинейными аллеями равнины. И насыпь поднялась, стряхнув свою усталость; ладонью скорбною раскрылся холм; и, точно хмельные всадники, галопом тучи мчались в отрыве от небес, от бога и от почвы. И землю взрыл поток; земля от наводненья бежала с мокрым лбом, утробу раскрывая. В проклятых сумерках в различных нанравленьях…

На солнце бабочка кружится, вся загораясь временами. К листу слетает, застывая, частица пламени живая — и лист колышет это пламя. Мне говорили: «Ты не болен. Всё это бред. Тебе приснилось». Я тоже что-то говорил им. И лето жатвою сменилось. Печальных рук сухие кисти на горизонт роняет Осень. И сердце сбрасывает листья. Мне говорили: «Ты не болен. Всё это бред. Тебе приснилось». И время хлеба миновало. И снова небо прояснилось. Всё на земле,…

Ты отказала мне во всём, и всё же я и такой свою любовь приемлю. Хотя бы потому, что смотрим оба мы в это небо и на эту землю. Я чую, как сплетеньем вен и нервов, укрытых под мерцаньем лунной кожи, ты содрогаешься в объятьях ветра, который и меня объемлет дрожью. Ты отказала мне во всём, и всё же ты — зрение моё и осязанье. Как счастлив я, что вижу это поле, которое ласкала ты глазами. Не разлучит меня с тобой разлука: зажавши уши и глаза зажмурив, я в птичьей…

Женское тело, белые дюны, белые бёдра, в податливости своей ты как пашня весной. Тело моё, как пахарь грубый, в тебя зарылось, и сын на свет выносится из глуби земной. Словно пещера, я был одинок. Шарахались птицы, лавой слепой во мне застывала полночная мгла. Чтобы выжить, я творил тебя, словно оружье, камень в моей праще, на луке моём стрела. И вот расплата — я люблю тебя — накатило! Тело из кожи, мха и жадного молока. Груди-чаши! Глаза, лишённые взгляда! Твой голос,…

Свет тебя пеленает в пламя предместья. Оцепенелая, бледная, ты смотришь, скорбя, — смотришь, как ветхие лопасти предвечерья оборачиваются вокруг неподвижной тебя. Одинокая, в этот смертный час одинокий, подруга моя, ты застыла, молчанье храня, вбирая в себя все жизни умершего света, наследница чистая испепелённого дня. Закатная гроздь в твой тёмный подол упала. Во мраке большие корни спешат уползти из твоей души — это рвётся наружу всё, что в темнице маялось твоей взаперти:…

О сосновый простор, грохот на волноломе, мерная смена света, колокольный прибой. Сумерки загустевают в твоих глазах, моё чудо, раковина земная, — все земли поют тобой. В тебе все реки поют, и душа моя с ними течёт, как ты повелела, в тобой открытый предел. Укажи мне, где цель, стань тетивой надежды, и я в опьяненьи на волю выпущу стаи стрел. Всюду вокруг я вижу, как зыблется твоё тело. Твоё молчанье — облава моих пугливых минут, твои хрустальные руки — долгожданная гавань…

Непогода с рассвета на переломе лета. Облака — словно ворох белых платков разлуки, которыми на прощанье машет ветер шальной. Вездесущее сердце ветра бьётся над нашей влюблённою тишиной. Звенит неумолчно в кронах поднебесным оркестром, как будто битвы и песни сошлись на его устах. Ветер в беглом набеге листья крадёт с деревьев и отклоняет от цели стрелы трепетных птах. Ветер листву свергает водопадом без пены, веществом невесомым и отвесным огнём. Распадается…

Чтобы ты меня услыхала, мои слова иногда утончаются, как следы чаек, там, где песок увлажняет вода. Быть браслетом, пьяным бубенчиком — на руке твоей, нежной, как виноградная кисть! Мои слова удаляются. Уже слова мои стали твоими — как вьюнки, вокруг старой боли моей обвились. Так карабкаются они на влажные стены. Ты виновница этой кровавой игры. Слова из хмурой моей норы убегают. И ты заполняешь все щели этой норы. Они больше, чем ты, привычны к моей…