Юмористическая проза

— Да нет же, вы меня не поняли, сэр… Летящее со страшной скоростью, просто страшной… Так вот оно пролетит сто миллионов лет, нет, сто биллионов — словом, будет лететь поразительно долго, пока не долетит до солнца. Больше выдержать я не мог. — При условии, что оно будет пущено из Филадельфии, — сказал я и перешел в вагон для курящих.

При всем том я не испытываю к Тодду ни малейшей неприязни. Просто я добавил его к списку людей, которые задолжали мне доллар и забыли об этом. Теперь их осталось уже совсем немного. Я отношусь к ним ничуть не хуже, чем к остальным, и хотел бы только одного – забыть. С Тоддом я встречаюсь очень часто. Всего два дня назад мы вместе были на одном обеде, и он, по-видимому, без всякой задней мысли, вдруг заговорил о Польше. Он сказал, что Польша никогда не заплатит своих долгов. Уж, кажется, подобная…

Я взглянул на А-яня с некоторым удивлением. Благодаря недавно опубликованным произведениям одного известного романиста я был знаком с подобным методом анализа, но такие откровения в устах моего восточного друга явились для меня полной неожиданностью. — Вначале, когда я только что узнал его, — продолжал А-янь, — Пятьдесят Шестой был студентом университета. Конечно, я понял это не сразу. К этому выводу я пришел через некоторое время по той причине, что в течение четырех летних месяцев его обычно…

— Не та карта?!! Быть этого не может! Гм… Возьмите другую. Но только уж теперь хорошенько запомните ее, ладно? Я никогда не ошибаюсь. Я пробовал этот проклятый фокус на моей матери, на отце, на всех, кто приходил к нам в гости. Берите же карту. (Тасует карты.) Раз! Два! Три! Вот она! — Нет. Мне очень жаль, но это не моя карта. Попытайтесь еще разок. Прошу вас. Может быть, вы немного возбуждены? Ведь я был таким ослом, так долго не понимал, в чем дело. Знаете что — идите посидите спокойно полчасика…

— Это я-то не вынес бы! — с яростью вскричал Робинсон. — Это я-то, черт побери! Да я просто создан для такой жизни! Я и сейчас мечтаю хоть немного пожить так. Что же касается душевной чистоты, то держу пари, что у вас не было и десятой доли той чистоты, какая была у меня. Да что я говорю — десятой? Пятнадцатой, тридцатой! Вот это была жизнь! Разумеется, вы мне не поверите и скажете, что все это ложь, а между тем я отлично помню вечера, когда у меня в бочонке сидели по два, а то и по три приятеля,…

А его проповеди! Не далее как в прошлое воскресенье он подарил нас проповедью об Исаве. Ну знаете, дальше некуда! Жаль, что вы не слышали! Невероятная чушь! Возвращаясь из церкви, я сказал жене и шедшим с нами знакомым, что уж не знаю, чем он только думал, когда сочинял эту проповедь. Заметьте, я принципиально против критики, когда дело касается проповеди. Я всегда считал своим священным долгом воздерживаться в этом вопросе от всякой критики, и если говорю, что он нес околесицу, то не для того, чтобы…

Мистер Хам залился слезами и, обратившись к палате, спросил, неужели депутаты согласны терпеть, чтобы такая вздорная женщина, как леди Лоск, обвиняла его в неумении вести себя. Конечно, он человек бедный и не получил никакого образования. Где уж ему было выучиться вести себя так, чтобы его пускали хотя бы в конюшню. Тут он горько разрыдался, а с лейбористских скамей раздались крики: «Позор!» и рев рожков. Тогда леди Лоск признала, что, пожалуй, зашла слишком далеко, и согласилась взять назад слово…

После обеда хозяйка решила попытаться расшевелить гостя и начала показывать ему фотографические карточки. Она показала ему весь фамильный музей. Целую кипу альбомов — фотографии папиного дяди и его жены, маминого брата и его малыша, чрезвычайно интересную фотографию друга папиного дяди в бенгальском мундире, поразительно удачную фотографию собаки компаньона папиного дедушки и невероятно скверную фотографию папы в костюме черта на костюмированном балу. К половине девятого Джонс успел просмотреть…

— Мучиться он, как сдохнет, будет! А я сейчас не мучаюсь?! — свирепела Светка. — Ты обо мне, долбанушка, подумал? Работать не хочешь! Меня не хочешь! По дому палец о палец ударить не хочешь! Ты уже сейчас хуже обезьяны! Долбанушка! — Мясо жрать не надо! — рассердился на оскорбления Вася. И побежал на балкон. Где выхватил из ящика говяжью ногу и сбросил на землю. Светка хотела вышвырнуть Васю следом, да побоялась — за это время мясо могут уволочь. Сорвалась возвращать добро домой. Вася обогнал…

— Ты подожди здесь, я ещё схожу… — сказал он Раймо, стараясь не смотреть в его удивлённое лицо. — Я погуляю… — финн оглядел грязный перекрёсток маленького карельского посёлка. — Не потеряйся тут. И с местными не разговаривай, для них иностранец в диковинку, — посоветовал Качалов. — Ещё за шпиона примут… — добавил он уже по-русски. — Что? — не понял Раймо. — Эх, не понять вам всей тонкости русской глубинки, — снова по-русски ответил Качалов и отправился в магазин. Раймо обошёл джип, оглядывая…

– Котелок у этого Пьешю варит, – говорят они. В отличие от мэра, его собеседник – тщедушный человечек неопределённого возраста. Жидкая бородёнка прикрывает до обидного крохотный подбородок. Старомодное облезшее пенсне с цепочкой, закинутой за ухо, водружено на внушительный хрящ с двумя гулкими ноздрями, приправляющими речи этого господина изрядной долей гнусавости. За стёклами пенсне поблескивают зеленоватым светом близорукие глаза прожектера, всецело занятого мыслями о невоплотимом идеале. На заострённом…

Она опять начала меня крыть. Так крыла, так крыла, что у меня даже золотой зуб заныл. Я вновь выбежал на улицу и сожрал две порции мороженого, удивляясь, до чего сознательны редактора. Хорошо-с. Являюсь вновь к столу. — Вы меня, Софья Львовна, режете. Мне аванс надо. Я Мишке Сусленникову два с полтиной должен. Я… — Почему у вас тошнотворное слово «боже» с большой буквы? — перебила она. — Потому, что это новая строка. — Пустая отговорка, — сказала она. — Переставьте слова, напишите: «Правый…

– Сереженька, – слащаво сопела Солониха, стискивая скалку. Словчившись, Соломон со свистом саданул сына сзади. Сталь, соприкоснувшись с Сережиным седалищем, сделала страшную саднящую ссадину. Сережа страдальчески стонал, спазматически сжимая створки синеющего сфинктера. Сферы седалища слиплись, сфинктер ссохся, став, словно сосновый ствол, серым со смоляными струпьями смердящей сукровицы. Сережины стенания слышали сотни сельчан села Сосновка. Свихнувшиеся Сучие смеялись, сосали самогон, спьяну…

— Выручайте, товарищ! У нас Призрак запил! — Какой Призрак?! — Отца Гамлета! На ногах не стоит! Разденьтесь и пройдитесь по сцене в белой простыне. Разделся. Прошелся. Вместо меня из-за кулис кто-то слова говорил. Нормально отыграл, вот только простудился, холодно было. Вечером возвращаюсь домой, кашляю. Чувствую, что-то спину сверлит. Оглядываюсь — незнакомец весь в черном меня разглядывает. Что такое? Сажусь в трамвай — незнакомец за мной. Выхожу — он выходит. Иду по улице — он по улице.…

– Батюшка, – кланялась баба, – яви таку божеску милость! Хушь немножечко! Хушь один разок. Светильник ты наш! Хушь шепотком в полчаса! – Да ты насчет чего? – Да насчет этой самой… насчет анафемы! Уж такая ли она анафема, что и произнесть нельзя! Уж эдакой анафемы и свет не производил! У кого хочешь спроси. Наш волостной писарь тоже человек, а уж и тот говорит, что ежели она… – Да кто анафема-то? – Да свекровушка моя! Вся деревня знает. Кого хошь спроси! Уж эдакой анафемы… Прослышаны мы, что…

Толстый мальчик засопел носом, взял брата за руку и пошел к няньке. Берка встал за ними. Нянька сморкала девочку и ворчала: – Чего надо? Чего к детям приметываешься? Но Берка уже разыгрался вовсю. – Разве показано производить анженерские работы? – подмигивал он няньке. – Это не показано. – Нам сторож позволил, – заревел вдруг толстый мальчик. – Сторо-ож? И где его ценз? Берка подмигнул желтенькому цветочку. – Господи помилуй! – удивлялась нянька. – Никогда того не было! Уж ребенок…

– А эт-то что? – поднимает брови жандарм. – А это наши, союзники, которые на полном пансионе в нижнем этаже. Волнуются. – Чего им? – Пение, значит, до них дошло. Трудно им… – А, ч-черт! Действительно, как-то неудобно. Пожалуй, и на улице слышно, подумают, митинг у нас. – Пес ты окаянный! – вздыхает за стеной бляха. – Чего ты воешь, как собака? Разве ревоционер так поет! Ревоционер открыто поет. Звук у него ясный. Кажное слово слышно. А он себе в щеки скулит, да глазами во все стороны сигает.…

Распорядитель, длинноногий студент, швед, на минутку задумывается, но, бросив быстрый взгляд на расписание, смело кричит: – Val on ! И вот молодой помощник аптекаря, томно склонившись, охватывает плотный стан дамы, лечащейся от ревматизма в руке, и начинает плавно вращать ее вокруг комнаты. Алая гвоздика между их носами пахнет окунем. – Pa d'e pagne! – красный и мокрый,кричит распорядитель, и голова его от натуги трясется. Выскакивает гимназист, маленький, толстый, в пузырящейся парусиновой…

Мы притихли. А количество страшных флагов все увеличивалось. Моряк уже не объяснял нам значение каждого сигнала. Он только безнадежно махал руками и лишь изредка бросал отдельные слова: – «Свирепствует зараза!» – «Пухнем с голода!» – «Сдаемся без выстрела!» Мы молча предавались ужасу. – Какая величественная картина, – шепнул кто-то из нас. – Точно громадный зверь погибает. – Ужасно! Ужасно! – «Идем ко дну!» – завопил вдруг моряк. – Все кончено – они идут ко дну! Мы должны немедленно…

– Кто кому и куда – это уж позвольте, пожалуйста, другим знать! – взбесилась личность. Что значила эта фраза, я не понимаю, но швейцар понял и отпарировал удар, сказав язвительно: – Вы опять относитесь! Если я теперь тут стою, то, значит, совершенно напрасно каждый себя может понимать, и довольно совестно при покупающей публике, и надо совесть понимать. А вы совести не понимаете. Швейцар повернулся к личности спиной и отошел к двери, показывая равнодушным выражением лица, что разговор окончен.…