2666

Афанасьева рассмеялась:

— Как это понимать?

— Не отводя глаз от огня, товарищ,— пробормотал Анский. — Ты вот посмотри, посмотри на некоторых людей.

— На каких? — спросила Афанасьева.

— На больных. Больных туберкулезом, к примеру. Для их врачей они просто умирают — и с этим не поспоришь. Но вот для туберкулезников, особенно некоторыми вечерами, длинными закатами, желание — это действительность и наоборот. Или вот, к примеру, возьмем импотентов.

— Какого вида импотентов? — спросила Афанасьева, не отпуская гениталии Анского.

— Ну этого, сексуального вида, естественно.

— Ах вот оно что! — воскликнула Афанасьева и с горечью хихикнула.

— Импотенты страдают примерно так же, как туберкулезники, и у них все в порядке с желанием. Желанием, которое со временем не только подменяет собой реальность, но даже ее вытесняет.

— А ты как считаешь,— спросила Афанасьева,— мертвые испытывают сексуальное желание?

— Мертвые — нет,— сообщил Анский. — А вот живые мертвецы — да. Когда я служил в Сибири, познакомился с охотником, которому выдрали детородные органы.

— Детородные органы,— передразнила его Афанасьева.

— Пенис и яички. Он мочился через соломинку, сидя или стоя на коленях, как будто верхом сидел.

— Понятненько.

— Так вот, этот мужик, причем в возрасте уже, раз в неделю, наплевав на погоду, выходил в лес искать свой пенис и яички. Все думали, что он как-нибудь помрет в снежном завале, но мужик каждый раз возвращался в деревню, причем у него отлучки были по нескольку месяцев, так вот, он каждый раз возвращался все с теми же новостями — не нашел. Однажды он решил, что больше не будет за ними ходить. И сразу как-то постарел: ему было около пятидесяти, но он буквально за день так изменился, словно ему стукнуло восемьдесят. Мой отряд ушел из той деревни. Через четыре месяца мы снова оказались в тех краях и спросили: как там мужик без мужского достоинства? Нам ответили, что он женился и живет счастливо. Мы с товарищем захотели его проведать, так вот, он как раз готовил припасы, чтобы надолго уйти в лес. На вид ему было уже не восемьдесят, а пятьдесят. А может, ему и пятидесяти было не дать: в лице у него что-то такое было, в глазах, губах, скулах — ну не больше сорока мужику. Когда через два дня мы ушли, я подумал: видать, охотник сумел навязать свое желание действительности, которая, на свой лад, преобразилась — изменилось его окружение, деревня, ее жители, снег, пропавшие пенис и яички. И я представил, как он мочится на коленях, расставив ноги, а вокруг ледяная тайга, и он идет на север, навстречу белым пустыням и белым метелям, с полным рюкзаком силков и совершенно не сознавая то, что мы называем судьбой.

— Красивая байка.— Афанасьева убрала руку от гениталий. — Жаль только, я слишком стара и опытна, чтобы в нее поверить.

— А никто и не просит верить,— сказал Анский,— речь о том, чтобы понять и измениться.

С того времени жизни Анского и Иванова избрали — во всяком случае, внешне — другое русло.

Молодой еврей развил чрезвычайно бурную деятельность. В 1929 году, к примеру, в возрасте двадцати лет, он принял участие в создании журналов (в которых так и не появилось ни одной его вещи) в Москве, Ленинграде, Смоленске, Киеве, Ростове. Он основал Театр Воображаемых Голосов. Попытался пробить издание некоторых вещей из наследия Хлебникова. Брал интервью в качестве журналиста так и не увидевшей свет газеты у генералов Тухачевского и Блюхера. Завел любовницу — доктора медицинских наук Марию Замятину; та была старше его на десять лет, а еще была замужем за высокопоставленным партийным функционером. Подружился с Григорием Яковиным, большим знатоком современной немецкой истории, с которым вел долгие беседы во время прогулок, слушая про немецкий язык и идиш. Познакомился с Зиновьевым. Написал на немецком любопытные стихи на изгнание Троцкого. Еще написал на немецком книгу афоризмов под названием «Размышления о смерти Евгении Бош», высокопоставленной большевички Евгении Готлибовны Бош (1879—1924), о которой Пьер Бру писал: «Вступает в партию в 1900 году, в партию большевиков — в 1903-м. В 1913 году ее задерживают и высылают, в 1915 году она совершает побег, находит политическое убежище в США, принимает сторону Пятакова и Бухарина и расходится с Лениным относительно национального вопроса. По возвращении принимает активное участие в Февральской революции, киевском мятеже и Гражданской войне. Подписывает декларацию сорока шести. В 1924 году кончает с собой в знак протеста». Еще он написал на идише поэму — поздравительную, полную варваризмов и грубостей,— об Иване Рахия (1887—1920), одном из основателей Финской партии, убитом, судя по всему, своими же товарищами в ходе одного партийного конфликта. Борис читал футуристов, членов группы «Центрифуга». Он

читал Бабеля, первые рассказы Платонова, Бориса Пильняка (который ему совершенно не понравился), Андрея Белого, над «Петербургом» которого провел четыре бессонные ночи. Он написал очерк о будущем литературы, начинавшийся со слова «ничто» и заканчивавшийся словом «ничто». В то же время он страдал из-за связи с Марией Замятиной, у которой, помимо него, появился еще один любовник, врач-пульмонолог, человек, способный вылечить даже туберкулез! Врач бо`льшую часть времени жил в Крыму, и Мария Замятина описывала его чуть ли не как воплотившегося Христа, чисто выбритого и в белом халате, и этот халат часто будет сниться Анскому в 1929 году. А еще Борис много работал в московских библиотеках. Временами вспоминал про родителей и писал им письма, на которые ему отвечали с нежностью, ностальгией и мужеством — они не рассказывали ни о голоде, ни о перебоях с продуктами, что терзали некогда плодородные земли по берегам Днепра. И также он выкроил время, чтобы написать странную юмористическую пьесу «Ландаэур», где описывались последние дни немецкого писателя Густава Ландауэра, который в 1918 году выпустил «Речь перед писателями» и в 1919 году был казнен за участие в установлении советской республики в Мюнхене. Также в 1929 году он прочитал недавно опубликованный роман «Берлин Александерплац» Альфреда Дёблина, который показался ему значительным, запоминающимся и важным произведением; потом бросился искать другие книги Дёблина и обнаружил в библиотеке «Три прыжка Ван Луня» 1915 года, «Борьбу Вадцека против паровой турбины» 1918 года, «Валленштейна» 1920-го и «Горы, моря и гиганты» 1924 года.

Пока Анский читал Дёблина, брал интервью у Тухачевского и занимался любовью в своей комнате на Петровском бульваре с Марией Замятиной, Ефрем Иванов опубликовал свой первый великий роман, который открыл ему двери рая, вернул, с одной стороны, любовь читателей, а с другой — завоевал (впервые!) уважение тех, кого полагал равными себе, писателей, талантливых писателей, что хранили огонь Толстого и Чехова, хранили огонь Пушкина, огонь Гоголя; они вдруг обнаружили его существование, впервые увидели Иванова и приняли в свой круг.

Горький, который к тому времени еще не вернулся в Москву, написал ему письмо из Италии, в котором, конечно, не отказал себе в удовольствии погрозить пальчиком и похлопать по плечу (а как же, он ведь отец-основатель!), но также и выразил искреннюю симпатию и читательскую благодарность.

«Ваш роман,— писал он,— заставил меня пережить … очень приятные моменты. В нем прекрасно различимы …вера, надежда. Что же до воображения вашего, то ни в коем случае нельзя сказать, что оно… закоснело. Нет, ни в коем случае нельзя сказать … это. Уже заговорили о … советском Жюле Верне. Я долго думал, и, тем не менее, считаю, что вы… лучше Жюля Верна. У вас более… зрелое мастерство. Вашим пером движут … революционные чувства. Вы … большой мастер. Впрочем, именно этого и ожидаешь от … коммуниста. Но поговорим откровенно … как советские люди. Пролетарская литература говорит о … нынешнем человеке. Она затрагивает проблемы, что, возможно, будут решены лишь… завтра. Но обращается она к … нынешнему рабочему, а не рабочему … будущего. Возможно, вам стоит обратить на это внимание в ваших … следующих книгах».

И если Стендаль, как рассказывают, танцевал, получив отзыв Бальзака на «Пармскую обитель», Иванов пролил несчетные слезы счастья над письмом Горького.

Столь замечательно принятый публикой роман назывался «Закат», и сюжет его был очень прост: подросток четырнадцати лет уходит из родного дома, дабы присоединиться к революционному движению. Вскоре он уже сражается с армиями Врангеля. В бою он получает ранение, и товарищи считают, что он погиб. Однако стервятникам не суждено пировать над его телом: на поле боя опускается корабль инопланетян и увозит его вместе с другими смертельно раненными. Затем корабль входит в стратосферу и ложится на околоземную орбиту. Все раненые быстро выздоравливают. Затем очень худое и очень высокое существо (более походящее на водоросль, чем на человека) задает им следующие вопросы: каково происхождение звезд? Где заканчивается Вселенная? А где начинается? Естественно, никто не может на них ответить. Один говорит, что звезды создал Бог, а Вселенная начинается и кончается там, где Бог этого хочет. Этого выкидывают в открытый космос. А остальных погружают в сон. Проснувшись, четырнадцатилетний подросток обнаруживает себя в бедняцкой комнате, на бедняцкой кровати, а в шкафу находит бедняцкие лохмотья. Выглянув в окно, он, в полном экстазе, созерцает открывающийся ему вид на Нью-Йорк. Однако приключения молодого человека в большом городе не приносят ему ничего, кроме проблем. Он знакомится с джазовым музыкантом, который рассказывает ему о говорящих и, возможно, разумных цыплятах.

— А хуже всего,— говорит ему музыкант,— что правительства это знают и потому так усиленно разводят цыплят.

Молодой человек возражает, что цыплят разводят, чтобы употреб­лять их в пищу. Музыкант отвечает, что именно этого цыплята и хотят. И добавляет:

— Проклятые куры-мазохистки, они держат наши правительства за яйца.

Также он знакомится с девушкой, которая работает гипнотизеркой в варьете, и влюбляется в нее. Девушка старше его на десять лет, то есть ей двадцать четыре года, и она не хочет ни в кого влюбляться (хотя держит нескольких любовников, в их числе нашего юношу) — считает, что, влюбившись, потеряет свои способности к гипнозу. Однажды девушка исчезает, и юноша после долгих и безуспешных поисков решает нанять мексиканского детектива, который воевал в армии Панчо Вилья. У детектива есть странная теория: он считает, что существуют многочисленные Земли в параллельных вселенных. Земли, на которые можно попасть посредством гипноза. Юноша считает, что детектив просто вытягивает из него деньги, и решает сопровождать проходимца в поисках. Однажды ночью они встречаются с русским нищим, что стоит и кричит в переулке. Кричит он по-русски, и только юноша понимает, что тот хочет сказать. А нищий говорит: я воевал под командованием Врангеля, пожалуйста, уважайте меня хоть немного, я ведь сражался в Крыму и меня вывезли на английском корабле из Севастополя. Тогда молодой человек спрашивает, сражался ли тот в бою, где юноша получил смертельную рану. Нищий смотрит на него и говорит, что да. И я тоже, говорит ему юноша. Не может быть, отвечает нищий, это случилось двадцать лет назад, задолго до твоего рождения.

Потом юноша и мексиканский детектив отбывают на запад искать гипнотизершу. Находят они ее в Канзас-Сити. Юноша просит, чтобы она его загипнотизировала и либо отправила на то поле боя, где он должен был умереть, либо приняла его любовь и больше не пыталась бежать. Гипнотизерка отвечает, что не может сделать ни того, ни другого. Мексиканского детектива очень занимает искусство гипноза. И пока детектив рассказывает занимательную историю гипнотизерше, юноша уходит из придорожного бара — в ночь. Через некоторое время перестает плакать.

Так он идет и идет несколько часов. А когда удаляется от обжитых мест, то видит на обочине дороги силуэт. Это тот самый инопланетянин-водоросль. Они здороваются. И начинают беседовать. Зачастую они не понимают друг друга. Разговаривают на самые разные темы: иностранные языки, памятники искусства, последние дни Карла Маркса, рабоче-крестьянская солидарность, требуемое для перемен время, измеренное в земных и в звездных годах, открытие Америки как театральный спектакль, бездонная дыра — словно бы написанная Доре — прикрытая масками. Затем мальчишка идет за инопланетянином, который уходит с дороги, и вот они шагают по засеянному пшеницей полю, переправляются через ручей, поднимаются на холм, за которым открывается еще одно засеянное поле, и так доходят до фермы, источающей запах навоза.