2666

— А это что такое? — спросил немец, показав на распятого человека.

— А это наш генерал,— сообщили румыны, скоренько распихивая по тачкам награбленное добро.

— Вы что, собираетесь дезертировать? — спросил какой-то немец.

— Точно,— ответил ему какой-то румын,— вчера ночью третий корпус нашей армии решил дезертировать.

Немцы переглянулись: и что теперь делать? Стрелять? Или дезертировать вместе с румынами?

— И куда же вы теперь пойдете?

— На запад, по домам,— ответили румыны.

— Вы это хорошо обдумали?

— Убьем любого, кто помешает,— заявили румыны.

И большинство, в подтверждение этих слов, взялись за винтовки, а некоторые так даже и прицелились. Какое-то мгновение казалось, что сейчас завяжется перестрелка. И в это мгновение Райтер вышел из машины и, не обращая внимания на ощетинившихся друг на друга румынов и немцев, пошел к кресту и висящему на нем человеку. У того на лице запеклась кровь, словно ему сломали нос прикладами предыдущей ночью, оба глаза были подбиты до фиолетового цвета, а губы распухли, но даже так Ханс тут же узнал его. Это был генерал Энтреску, мужчина, который занимался любовью с баронессой фон Зумпе в карпатском замке, за которым они с Вилке следили из тайного прохода. Одежду с него сорвали лоскутами, должно быть, когда он еще не умер: Энтреску был совершенно гол, на нем оставили только сапоги для верховой езды. Пенис генерала, горделивый член, что, восстав, согласно расчетам их с Вилке, достигал тридцати сантиметров в длину, теперь лениво покачивал вечерний ветер. У подножия креста стояла коробка с фейерверками, которыми генерал Энтреску развлекал гостей. Порох, вероятно, подмок или сами фейерверки попортились: взрываясь, они лишь выпускали облачко синеватого дымка, который тут же ­поднимался в небо и развеивался. Один из немцев за спиной Райтера отпустил шутку по поводу мужского достоинства генерала Энтреску. Некоторые румыны засмеялись, и все, один быстрее другого, подошли к кресту, словно бы ведомые некой неожиданной магнетической силой.

Ружья уже ни в кого не целились, и солдаты держали их как садовые инструменты, подобно усталым крестьянам, шагающим вдоль края пропасти. Они знали, что русские вот-вот нагрянут, и боялись их, но никто не сумел воспротивиться желанию в последний раз подойти к кресту генерала Энтреску.

— Ну и какой он был? — спросил один немец, прекрасно зная, что ответ уже не имеет никакого значения.

— Да неплохой человек,— ответил какой-то румын.

Затем все погрузились в глубокие размышления, одни — свесив голову, а другие — глядя на генерала безумными глазами. Никому не пришло в голову спросить, как его убили. Возможно, поколотили, а потом повалили на землю и продолжили избивать. Дерево креста потемнело от крови, и потеки ее, темные как паук, доходили до желтой земли. Никому не пришло в голову попросить, чтобы его сняли.

— Другого такого нескоро найдете,— заметил один немец.

Румыны его не поняли. Райтер смотрел в лицо Энтреску: глаза у того были закрыты, но казалось, они широко распахнуты. Руки прибили к дереву большими серебристыми гвоздями. Загнали по три в каждую. Ноги приколотили толстыми гвоздями, которыми кузнецы приклепывают подковы. Слева от Райтера молоденький румын не старше пятнадцати лет, в форме не по размеру, молился. Ханс спросил, есть ли кто-нибудь еще в доме. Ему ответили, что нет, только они, что третий корпус, или то, что от него осталось, привезли три дня назад поездом на станцию Литаж, а генерал, вместо того, чтобы отыскать место побезопаснее на западе, решил наведаться в свой замок. Тот оказался пустым. Ни прислуги, ни животных, чтобы съесть. Генерал на два дня заперся у себя в комнате и отказывался выходить. Солдаты шатались по дому, а потом обнаружили винный погреб. И вышибли у него дверь. Несмотря на упреки некоторых офицеров, все напились. Той ночью дезертировала половина корпуса. А те, что остались — о, они остались по собственной воле, их никто не принуждал, они это сделали, потому что любили генерала Энтреску. Ну или вроде того. Некоторые пошли пограбить в соседние села и не вернулись. Другие кричали со двора генералу, чтобы тот опять принял на себя командование и решил, что делать. Но генерал продолжал сидеть у себя в комнате и никому не открывал дверь. Однажды ночью после пьянки солдаты вышибли дверь. Генерал Энтреску сидел в кресле, окруженный канделябрами, и перелистывал альбом с фотографиями. Тогда случилось то, что случилось. Поначалу Энтреску защищался, хлеща всех стеком для верховой езды. Но солдаты сошли с ума от голода и страха и убили его, а потом приколотили к кресту.

— Наверное, непросто было такой крест смастерить,— заметил Райтер.

— Мы его сколотили до того, как убили генерала,— сказал один из румын. — Не знаю, зачем, но мы его сколотили еще до того, как начали пить.

Потом румыны снова принялись за погрузку добычи, а некоторые немцы им помогли, а другие решили прогуляться до дома, вдруг там чего осталось выпить в погребах, и распятый снова остался в одиночестве. Прежде чем уйти, Райтер спросил их, знаком ли им такой Попеску, парнишка, который всегда сопровождал генерала и, похоже, был у него секретарем.

— А, капитан Попеску,— сказал какой-то румын, утвердительно кивая, впрочем, совершенно безразличным голосом — мол, капитан Попеску, капитан Утконос, какая разница. — Этот, наверное, уже в Бухаресте.

Пока румыны шли по направлению к пустошам, поднимая за собой облачко пыли, Райтеру показалось, что над пустырем, с которого наблюдал за ходом войны генерал Энтреску, кружат черные птицы. Один из немцев, тот, что ехал рядом с пулеметом, заметил, посмеиваясь: интересно, что подумают русские, когда увидят распятого. Ему никто не ответил.

Разгром следовал за разгромом, и Райтер в конце концов вернулся в Германию. В мае 1945 года в возрасте двадцати пяти лет, проведя два месяца в лесу, он сдался американским солдатам и был помещен в лагерь для военнопленных в окрестностях Ансбаха. Там он впервые за много дней принял душ и сносно поел.

Половина военнопленных спала в бараках, что построили черные американские солдаты, а вторая половина спала в больших палатках. Каждые два дня в лагерь наведывались люди, которые проверяли, строго в алфавитном порядке, документы пленных. Поначалу они ставили стол прямо на улице, и пленные подходили и отвечали, один за другим, на вопросы. Потом черные солдаты с помощью нескольких немцев построили особый барак из трех комнат, и теперь все стояли в очереди перед этим бараком. Райтер не знал никого в лагере. Его товарищи по 79-й дивизии и по полку 303 погибли, или попали в плен к русским, или дезертировали, как сам Райтер. То, что осталось от дивизии, направлялось в Пльзень, в Протекторат, и Райтер, воспользовавшись неразберихой, взял и сбежал. В ансбахском лагере для военнопленных он старался не сводить ни с кем близкого знакомства. Тем не менее некоторые солдаты по вечерам пели. Со своих наблюдательных вышек черные смотрели на них и смеялись, но, поскольку, похоже, никто не понимал слов песен, им разрешали петь до самого отбоя. Другие ходили туда-сюда из одного конца лагеря в другой, взявшись за руки и беседуя на самые диковинные темы. Поговаривали, что скоро начнется вой­на между Советами и союзниками. Строились гипотезы относительно смерти Гитлера. Поговаривали о голоде и о том, что урожай картошки снова спасет Германию от катастрофы.

В палатке на соседней койке спал дядька лет пятидесяти, воевавший в фольксштурме, народном ополчении. Он отпустил бороду и говорил тихо и спокойно, словно бы ничего из происходящего вокруг не могло его затронуть. Днем он обычно разговаривал с двумя такими же фольксштурмовцами — они обычно держались вместе за едой и во время прогулок. Временами, тем не менее, Райтер видел, что мужик сидит один и что-то пишет механическим карандашом на всяких бумажках, которые извлекал из карманов, а потом клал туда с великой осторожностью. Однажды, перед сном, Ханс спросил его, что тот пишет, и дядька ответил, что пытается записать свои мысли. А ведь это, добавил он, совсем непросто. Райтер не стал дальше ничего спрашивать, но с тех пор бывший ополченец каждый вечер, обязательно перед сном, находил предлог, чтобы перекинуться с ним словами. Он рассказал, что жена его погибла, когда русские вошли в Кюстрин, откуда они были родом, но он не таит зла ни на кого, война есть война, говорил он, а когда война заканчивается, лучше простить друг друга и начать все заново.

Начать как? — поинтересовался Райтер. Начать с нуля, прошептал его собеседник на своем размеренном немецком, с радостью и воображением. Дядьку звали Целлер, и был он тощим и замкнутым. Всякий раз, когда Райтер видел, как тот гуляет по лагерю — всегда в компании двух других ополченцев,— ему казалось, что Целлер держится с большим достоинством. Однажды ночью Райтер спросил, есть ли у него семья.

— Моя жена,— ответил Целлер.

— Но ваша жена мертва.

— Еще у меня были сын и дочь,— прошептал Целлер. — Но они тоже умерли. Сын — на Курской дуге, а дочь — во время бомбардировки Гамбурга.

— А больше родственников нет? — спросил Райтер.

— Двое внучков, близняшки, девочка и мальчик, но они тоже умерли во время бомбардировки, в которой умерла моя дочь.

— Боже ты мой.

— Также умер мой зять, но не во время бомбардировки, а несколько дней спустя, от горя — так печалился по детям и жене.

— Ужас,— проговорил Райтер.

— Он покончил с собой, приняв крысиный яд,— прошептал Целлер в темноте. — Три дня агонизировал, боли нестерпимые были…

На это Райтер уже не знал, что ответить, отчасти потому, что уже засыпал; погружаясь в дрему, он успел услышать только голос Целлера, который говорил: война есть война, и надо забыть — все, все, все… На самом деле Целлер держался с поразительным спокойствием. С другой стороны, спокойствие это нарушалось, когда появлялись новые пленные или когда возвращались люди, которые допрашивали пленных в бараках. Через три месяца очередь дошла до тех, чьи фамилии начинались на Р и С, и Райтеру удалось поговорить с солдатами и какими-то парнями в штатском, которые вежливо попросили его повернуться лицом и в профиль, а потом вытащили из плотно набитой папки две фотографии. Затем один из штатских спросил, что он делал во время войны, и Райтеру пришлось рассказать им, что он находился в составе 79-й дивизии сначала в Румынии, а потом в России, где был ранен несколько раз.

Солдаты и люди в штатском захотели посмотреть на шрамы от ран, и ему пришлось раздеться и показать их. Один из штатских, разговаривавший по-немецки с берлинским акцентом, спросил, хорошо ли его кормят в лагере. Райтер ответил, что еда отличная, и, когда тот, что задавал вопрос, перевел остальным ответ, все засмеялись.

— Тебе нравится американская еда? — спросил один из солдат.

Штатский перевел вопрос, и Райтер ответил:

— Американское мясо — лучшее мясо в мире.

Все снова засмеялись.