2666

Тут Анский, противореча сам себе (мол, не знаю ничего про жизнь художника и знать не хочу), пишет: когда Леонардо да Винчи уехал из Милана в 1516 году, он завещал своему ученику Бернардино Луини заметки и некоторые рисунки, которые, по прошествии времени, юный Арчимбольдо, друг сына Луини, скорее всего, видел и хорошо изучил. Когда мне грустно и плохо, пишет Анский, я закрываю глаза и вспоминаю картины Арчимбольдо, и тогда грусть и тоска покидают меня, словно ветер, что сильнее их, умный ветер, вдруг задул на московских улицах.

За этим следуют разрозненные заметки, касающиеся его бегства. Вот несколько друзей всю ночь беседуют, обсуждая достоинства и недостатки самоубийства. В перерывах или мертвых паузах этого разговора о самоубийстве двое мужчин и женщина также заводят речь о сексуальной жизни одного известного, пропавшего без вести (на самом деле, уже убитого) поэта и его жене. Поэт-акмеист и его жена живут в мерзкой нищете безо всякой надежды на лучшее. Пара — два бедных, вышвырнутых отовсюду человека — превращает свою жизнь в очень простую игру. Игру секса. Жена поэта трахается с другими. Не с другими поэтами, ибо поэт и, соответственно, его жена, в черном списке, и другие поэты сторонятся их как прокаженных. Жена — красавица. Трое друзей, что беседуют в тетради Анского в течение всей ночи, согласно кивают. Влюблена по уши. Поэт также трахается с другими женщинами. Конечно, не с поэтессами и не с женами или сестрами других поэтов — этот самый акмеист стал ходячим ядом, его все избегают. Кроме того, о нем нельзя сказать, что он красавец. Нет, нет. Он некрасивый. Поэт, тем не менее, спит с работницами, знакомится с ними в метро или в очередях. Некрасивый — это да, зато обходителен и знает толк в комплиментах.

Друзья смеются. Действительно, поэт может декламировать (память-то хорошая) самые грустные стихи, и молодые, а также не очень молодые женщины проливают слезы, слушая его. А потом идут к нему в постель. Жена поэта настолько красива, что ей не нужна хорошая память, пусть та у нее даже получше, чем у поэта, жена спит с рабочими или моряками, сошедшими на берег в увольнительную, или с огромными вдовыми приказчиками, которые уже не знают, что им делать с жизнью и силой, и когда эта потрясающая женщина вторгается в их быт, им это кажется чудом. Также пара занимается групповым сексом. Поэт, его жена и другая женщина. Поэт, его жена и другой мужчина. Обычно это секс втроем, но бывает, что и вчетвером, и впятером. Иногда, ведомые предчувствием, они со всей торжественностью и официальностью знакомят любовников, и те через неделю влюбляются друг в друга, и более никогда не встречаются с поэтом и его женой, никогда более не приходят поучаствовать в этих маленьких пролетарских оргиях — или приходят, но кто знает наверняка? В любом случае, все это заканчивается арестом поэта — и тут уж никто ничего про него не знает, ибо его убивают.

Потом друзья вновь возвращаются к теме самоубийства, к его достоинствам и недостаткам, и так они беседуют до самого рассвета, и тогда один из них, Анский, покидает свой дом и Москву — без документов, легкая добыча для любого доносчика. Далее идут пейзажи, пейзажи, увиденные через оконное стекло, и грунтовые дороги, и безымянные полустанки, ставшие пристанищем беспризорников из книги Макаренко, и горбатые подростки, и подростки простуженные, с нитью соплей под носом, и ручьи, и черствый хлеб, и попытка ограбления, от которой Анский спасается, впрочем, не рассказывая как. В конце концов он добирается до деревни Костехино. Ночь. Шум ветра, который его узнал. И мать Анского, что открывает ему дверь и не узнает сына.

Последние записи в тетради немногословны. Через несколько месяцев после его появления в деревне умирает отец — словно бы только и ждал сына, чтобы тут же броситься в объятия мира иного. Мать занималась похоронами, и ночью, когда все спали, Анский крадучись пришел на кладбище и долго сидел у могилы, думая о чем-то смутном и неопределенном. Днем он обычно спал в мансарде, укрывшись с головой и в полной темноте. По ночам спускался на первый этаж и читал при свете печки рядом с кроватью спящей матери. В одной из последних записей он упоминает беспорядочность устройства Вселенной и пишет, что только это нестроение объясняет существование человечества. Мы же ноль, ничто. Тем не менее эта мысль кажется ему веселой. За каждым ответом таится вопрос, вспоминает Анский поговорку местных крестьян. За каждым очевидным ответом таится еще более сложный вопрос. Сложность эта, тем не менее, веселит его, и временами мать слышит, как он смеется в мансарде, словно бы ему снова десять лет. Анский размышляет о параллельных вселенных. В то же время гитлеровские войска входят в Польшу и начинается Вторая мировая война. Падение Варшавы, падение Парижа, нападение на Советский Союз. Только вселенские нестроения объясняют наше существование. Однажды ночью Анскому снится, что небо превратилось в громадный океан крови. На последней странице тетради начерчена карта — тайная тропа, ведущая в партизанский лагерь.

Осталось понять, для кого был устроен этот тайник внутри печки. Кто его сделал? И кто там прятался?

После долгих раздумий Райтер решил, что тайник устроил отец Анского. Возможно, он все это сделал до того, как Анский вернулся в деревню. Также вполне возможно, отец устроил тайник после возвращения сына — ведь это было бы вполне логично, ибо только тогда родители Анского узнали, что их сын — враг народа. Но Райтер интуитивно понял, что тайник (который делали долго, своими руками, неспешно) был задуман гораздо раньше возвращения Анского,— и это придавало отцу Анского ауру прорицателя или безумца. Также Райтер пришел к выводу, что тайником никто так и не воспользовался.

Он, естественно, не отметал гипотезы об обязательном визите партийных чиновников, которые наверняка перерыли в избе все в поисках какого-либо следа Анского, и что во время их приходов он прятался в печке,— а что, это вполне возможно, практически точно, так и было. Но истина в том, что там никто не спрятался — даже мать Анского, когда в село прибыл отряд Айнзацгруппы С. Ханс живо представил себе, как мать Анского спасает тетрадь сына, а затем во сне видел, как она выходит и идет вместе с другими евреями Костехино туда, где их ждала немецкая дисциплина, мы, смерть.

Во снах он также видел Анского. Видел, как тот ночью идет по полю, как есть, человек без имени, идет на запад — а потом в него всаживают пули, одну за другой.

Несколько дней Райтер был уверен, что это он стрелял в Анского. По ночам ему снились кошмары, от них он просыпался и плакал. А временами замирал, свернувшись калачиком в постели, и слушал, как на деревню падает снег. Он уже не думал о самоубийстве — считал себя и так мертвым. По утрам первым делом читал тетрадь Анского, открывая ее на случайной странице. Временами подолгу бродил по засыпанному снегом лесу, и доходил до старого совхоза, где украинцы работали под неохотным присмотром двух немцев.

Направляясь за своей порцией еды в главное здание деревни, он чувствовал себя инопланетянином. Там всегда топили печь и две огромные кастрюли с супом пахли на весь первый этаж. Несло капустой и табаком, товарищи Ханса ходили в одних рубашках или вовсе голыми по пояс. Он предпочитал лес, где садился на снег и сидел до тех пор, пока не замерзала жопа. Он предпочитал избу, где разжигал печь и устраивался перед ней, перечитывая тетрадь Анского. Время от времени он поднимал взгляд и всматривался в огонь, словно оттуда некая тень, источающая и страх, и симпатию, поглядывала на него. Тогда по телу его бежала сладкая дрожь. Временами Райтер представлял себе, что живет с Анскими. Видел отца, мать и молодого Анского, который шел по сибирским дорогам, но в конце концов закрывал ладонями лицо. Когда огонь в печке потухал, и только искорки перебегали по пеплу, Ханс с превеликой осторожностью забирался в потайное убежище (теплое и нагретое) и сидел там, подолгу, пока рассветный холод не пробуждал ото сна.

Однажды ночью ему приснилось, что он снова в Крыму. Райтер не помнил, где точно, но это был, без сомнения, Крым. Он стрелял из винтовки среди взмывающих вверх, как гейзеры, клубов дыма. Потом шел и натыкался на убитого солдата Красной армии: тот лежал лицом вниз, все еще сжимая в руке оружие. Ханс наклонился над ним, чтобы перевернуть, и ему стало страшно: а вдруг у трупа лицо Анского. Он часто этого боялся. Взявшись за гимнастерку убитого, все думал: нет, нет, нет, не хочу взваливать на себя еще и это, я хочу, чтобы Анский жил, не хочу, чтобы он умирал, не хочу быть его убийцей, даже если я убил нечаянно, случайно или не сознавая, что делал. И тогда без малейшего удивления, скорее, даже с облегчением, он обнаруживал, что у трупа — его лицо, лицо Райтера. Проснувшись утром, он вновь обрел голос. И первыми его словами были:

— Это не я, какая радость.

Только летом 1942 года командование вспомнило о солдатах, отправленных в Костехино, и Райтера вернули обратно в строй. Дивизия стояла в Крыму. В Керчи. Потом он побывал на берегах кубанских рек и на улицах Краснодара. Объехал весь Кавказ до Буденновска и прошел со своим батальоном калмыцкие степи, и все это время хранил тетрадь Анского под гимнастеркой, между одеждой умалишенного и военной формой. Он глотал пыль, не видя вражеских солдат, зато видел Вилке, Крузе и сержанта Лемке, хотя узнать их было сложно — так они изменились, причем изменились не только их лица, но и голоса: теперь Вилке, к примеру, разговаривал только на диалекте, и его никто, кроме Райтера, не понимал; и у Крузе голос поменялся — он разговаривал так, словно ему давным-давно удалили яички; а сержант Лемке уже не кричал, разве что редко-редко покрикивал, а большей частью обращался к своим людям с каким-то бормотанием, словно бы смертельно устал или словно бы бесконечные марш-броски вгоняли его в дремоту. Так или иначе, но сержанта Лемке тяжело ранили, когда они тщетно пытались прорваться к Туапсе, и на его место назначили сержанта Бублица. Затем наступила осень с ее грязью и ветрами, а когда осень прошла, русские контратаковали.