2666

— В каком смысле не покину? — спросила его сонная баронесса.

Бубис долго обдумывал ответ.

— Защищай его,— сказал он.

И через несколько секунд добавил:

— Защищай его в меру наших издательских возможностей.

Эти последние слова баронесса фон Зумпе не услышала, ибо снова уснула. Некоторое время Бубис созерцал ее лицо, словно сошедшее с картин прерафаэлитов. Потом поднялся с изножья кровати и направился, как был, в халате, на кухню, где сделал себе сэндвич с сыром и маринованными овощами по рецепту, которому его научил в Англии австрийский писатель в изгнании.

— Как же просто это сделать и как хорошо оно восстанавливает си­лы,— сказал ему австриец.

Просто, без сомнения. И вкусно — пусть и вкус странноватый. Но вот только силы не восстанавливает ни в коем разе, подумал господин Бубис, чтобы питаться таким образом, нужен стальной желудок. Потом он направился в гостиную и раздвинул занавески, впустив в комнату сероватый свет утра. Восстанавливает, восстанавливает, восстанавливает, думал господин Бубис, рассеянно откусывая от сэндвича. Нам нужно нечто большее, чем бутерброд с сыром и маринованными луковками. Но где его найти, где искать и что с ним делать, когда найдем? В этот миг он услышал, как открылась дверь черного хода и застучали шажки служанки, которая приходила каждое утро. Он бы так стоял часами. Как статуя. Но вместо этого оставил сэндвич на столе и направился в свою комнату, где стал одеваться для очередного рабочего дня.

«Людике» обзавелся двумя благосклонными и одной критической рецензиями, в общей сложности продались триста пятьдесят экземпляров первого издания. «Неограниченная роза», которая вышла пять месяцев спустя, получила одну благоприятную и три критические рецензии, продались двести пять экземпляров. Никакой издатель в здравом уме не решился бы опубликовать третью книгу Арчимбольди, но Бубис не только был готов опубликовать ее, но так же четвертую, пятую и все остальные, которые нужно было бы опубликовать и которые Арчимбольди счел бы за благо ему доверить.

Что касается экономической ситуации, в это время доходы Арчимбольди немного, только немного, но выросли. Дом культуры Кельна заплатил ему за два публичных выступления в известных книжных магазинах города, чьи хозяева, естественно, знали лично господина Бубиса; впрочем, чтения не привлекли особенного внимания. На первую встречу, где автор читал избранные фрагменты своего романа «Людике», пришли лишь пятнадцать человек, считая Ингеборг, и только трое после всего решились купить книгу. На вторую, где Арчимбольди читал избранные места из «Неограниченной розы», пришли, снова считая Ингеборг, девятеро, а к концу в зале, чьи малые размеры отчасти смягчили удар, остались только три человека, среди которых, естественно, сидела Ингеборг, которая через несколько часов призналась Арчимбольди, что она тоже, в какой-то момент времени, подумывала выйти из зала.

Также Дом культуры Кельна, в сотрудничестве с недавно организованными и потому довольно недалекими культурными инстанциями Нижней Саксонии, устроил ряд лекций и чтений, что начались в Ольденбурге с некоторой помпой и пышностью, а затем сразу же ­продолжились во все более маленьких, все более отдаленных поселках и деревнях, куда ни один из писателей не согласился поехать,— поездка окончилась во фризских деревушках, где Арчимбольди, как это ни странно, нашел более благодарную аудиторию и очень мало народа покинуло зал до окончания чтений.

В процессе творчества и в условиях спокойной повседневности манера письма Арчимбольди приобрела устойчивость и нечто, что, за неимением другого слова, мы можем назвать уверенностью. Эта «уверенность», конечно, не означала ни исчезновения сомнений, ни уверенности писателя в том, что его произведения имеют хоть какую-нибудь ценность: у Арчимбольди было своеобразное видение (впрочем, слово «видение» здесь прозвучит слишком высокопарно) литературы как трех отделов, сообщавшихся между собой весьма слабо; в первом помещались книги, которые он читал и перечитывал, и считал великолепными, а иногда чудовищными — например, произведения Дёблина, который оставался одним из любимых его авторов, или как полное собрание сочинений Кафки. Во втором отделе находились книги авторов-эпигонов и тех, кого он называл Ордой,— их он считал в основном врагами. В третьем отделении находились его собственные книги, написанные и задуманные, которые виделись ему игрой, а также прибыльным предприятием: игрой в той мере, в которой он испытывал удовольствие от их написания, удовольствие сродни тому, какое испытывает детектив, прежде чем раскрыть убийцу, и прибыльное предприятие в той мере, в которой публикация книг округляла, пусть и в весьма скромном размере, его зарплату швейцара в баре.

Работу, в смысле работу швейцаром в баре, он, естественно, не оставил, отчасти потому, что привык к ней, а отчасти потому, что навыки работы прекрасно сочетались с навыками писательства. Когда он закончил свой третий роман, «Кожаную маску», старик, у которого он брал в аренду печатную машинку и которому Арчимбольди подарил экземпляр «Неограниченной розы», предложил ему продать инструмент за разумную цену. Цена, конечно, представлялась разумной только бывшему писателю, особенно если учесть тот факт, что практически никто у него больше не брал машинку в аренду, но Арчимбольди сумма пусть и искушала, но оставалась для него неподъемной. Так что, обдумав все так и эдак, произведя нужные подсчеты, он написал Бубису с просьбой в первый раз выдать ему аванс за еще не начатую книгу. Естественно, он объяснял в письме, для чего ему нужны деньги, и торжественно обещал вручить новую книгу минимум через шесть месяцев.

Ответ Бубиса не заставил себя ждать. Однажды утром рассыльные филиала «Оливетти» в Кельне вручили Арчимбольди великолепную новую печатную машинку, и ему осталось лишь подписать согласие. Два дня спустя пришло письмо от секретарши издательства, в котором сообщалось, что шеф распорядился купить на его имя печатную машинку. Она, писала секретарша, была подарком от издательства. В течение нескольких дней у Арчимбольди буквально кружилась голова от счастья. В издательстве верят в меня, повторял он вслух, в то время как люди шли мимо в молчании или, как и он, говорили сами с собой — обычная картина для кельнской зимы.

Из тиража «Кожаной маски» удалось продать девяносто шесть экземп­ляров — немного, со смирением сказал Бубис, подводя итоги, но не прекращать же из-за такой малости поддерживать Арчимбольди. Напротив, в то время Бубису пришлось поехать по делам во Франкфурт и он, пользуясь случаем, отправился на день в Майнц, дабы нанести визит литературному критику Лотару Юнге, тот проживал в пригородном домике, рядом с лесом и холмами, домике, в котором слышалось пение птиц,— это показалось Бубису невероятным, ничего себе, тут даже пение птиц слышно, сказал он баронессе фон Зумпе, широко раскрывая глаза и улыбаясь от уха до уха, словно бы последнее, что он ожидал обнаружить в Майнце,— это лес и капелла певчих птиц, и двухэтажный домик с белеными стенами размером из волшебной сказки, то есть домик маленький, домик из белого шоколада с поперечными балками из дерева, словно палочками из черного шоколада, и окруженный садиком, где цветы казались вырезками из журнала, с абсурдно ровно стриженным газоном, и гравиевой дорожкой, которая скрипела под ногами, да так, что нервы или нервишки всякий раз будоражились, когда идешь по ней, и все расчерчено, как по циркулю с рейсфедером, по угольнику и компасу, так тихонько сказал Бубис баронессе, взявшись за дверной молоток в форме свиной головы, что висел на массивной деревянной двери.

Литературный критик Лотар Юнге лично вышел им навстречу. Естественно, их визита ждали, и на столе господина Бубиса и баронессу ждали печенья с копченым мясом, типичным для этой местности, и две бутылки ликера. В критике было по меньшей мере метр девяносто росту и ходил он по дому так, словно боялся удариться головой о притолоку. Он был не слишком толст и не слишком худ, одевался на манер гейдельбергских профессоров, которые снимают галстук лишь в очень интимных ситуациях. Некоторое время за аперитивом они говорили о нынешней панораме немецкой литературы — территории, по которой Лотар Юнге двигался с осторожностью сапера, дезактивирующего пехотную мину. Затем пришел молодой майнцский писатель с супругой и другой литературный критик — из той же газеты, где публиковал свои рецензии Юнге. На обед подали жаркое из кролика. Супруга писателя единожды открыла рот, и то, чтобы спросить, где баронесса купила свое платье. В Париже, ответила фон Зумпе, и жена литератора больше ничего не спрашивала. Лицо ее, тем не менее, с того мига несло на себе отпечаток всех горестей и печалей, что нанес ей город Майнц с момента своего основания и по сегодняшний день. Сумму ее гримас и ужимок, которая со скоростью света покрывала дистанцию между чистой досадой и направленной на мужа ненавистью — ибо в том она видела воплощение всех неблагородных, по ее мнению, людей, что сидели за столом,— заметили все, кроме другого литературного критика, по имени Вилли, тот изучал философию, писал работы по философии и надеялся когда-нибудь опубликовать философский трактат (человек трех профессий, скажем так), и это делало его совершенно неуязвимым для того, что выражало лицо (или душа) сотрапезницы.

По окончании обеда все вернулись в гостиную выпить кофе или чаю, и Бубис, с полного согласия Юнге, воспользовался моментом — ибо в его планы не входило оставаться в этом нервирующем игрушечном домике больше, чем нужно,— чтобы увлечь критика в сад на задней стороне дома, столь же ухоженный, что и на передней, но выгодно отличающийся большим размером, с него открывался более приятный, если это возможно, вид на лес, окружавший этот чуждый городской суеты пригород. Говорили они, прежде всего, о трудах критика, тот до смерти хотел опубликовать их у Бубиса. Издатель упомянул, пусть и в туманных выражениях, о возможности — та уже несколько месяцев обдумывалась — создать новую серию (впрочем, он осторожно не упомянул, какого рода эта серия будет). Затем они снова заговорили о новой литературе, которую публиковал Бубис и коллеги Бубиса в Мюнхене, Кельне, Франкфурте и Берлине, не забывая о давних и прочно устроенных издательствах Цюриха, Берна и возрождающихся издательских домах Вены. И тут же Бубис спросил, словно бы невзначай, что критик думает, к примеру, об Арчимбольди. Лотар Юнге, который по саду ходил с той же мерой предосторожности, что и под собственным кровом, поначалу лишь пожал плечами.