2666

Ритм работы в любом случае был если не безумным, то совершенно точно жестким, и когда Арчимбольди зашел в издательство, то первым делом подумал, что господин Бубис, с таким-то количеством дел, его не примет. Однако тот заставил его прождать всего десять минут и пригласил в кабинет, который Арчимбольди никогда не забудет: книги и рукописи, за недостатком места на полках, громоздились кучами и башнями на полу, причем некоторые кренились под собственной тяжестью так, что превращались в арки,— там царил хаос, который отражал мир, богатый и изумительный, несмотря на войны и несправедливости, то была библиотека великолепных книг, которые Арчимбольди всей душой желал бы прочитать: первые издания великих авторов с автографами и посвящениями лично господину Бубису, книги по дегенеративному искусству, которые другие издательства уже стали выпускать в Германии, книги, опубликованные во Франции, и книги, опубликованные в Англии, издания в мягких обложках, появившиеся на свет в Нью-Йорке, Бостоне и Сан-Франциско, и это помимо американских журналов с легендарными названиями, которые для молодого и бедного писателя составляли натуральное сокровище и гляделись признаком безмерного богатства и превращали кабинет Бубиса в подобие пещеры Али-Бабы.

Также Арчимбольди никогда не забудет первый вопрос Бубиса, последовавший после формального представления друг другу:

— Какое ваше настоящее имя, потому что вы, естественно, не можете зваться так?

— Это мое имя,— ответил Арчимбольди.

На что Бубис возразил:

— Молодой человек, вы что, считаете, годы в Англии и мой возраст в целом сделали меня идиотом? Никто так не зовется. Бенно фон Арчимбольди. И вообще, имя Бенно — подозрительное.

— Почему?

— Вы не знаете? Правда не знаете?

— Клянусь — нет,— уверил его Арчимбольди.

— Да из-за Бенито Муссолини, божий вы одуванчик! У вас голова есть или нет?

Тут Арчимбольди подумал, что потерял время и деньги из-за этой поездки в Гамбург, и уже видел себя садящимся тем же вечером на ночной поезд в Кельн. Если повезет, завтра утром он уже будет дома.

— Меня назвали Бенно в честь Бенито Хуареса,— сказал Арчимбольди,— думаю, что вы знаете, кто такой Бенито Хуарес.

Бубис улыбнулся.

— Бенито Хуарес,— пробормотал он, все еще улыбаясь. — Значит, Бенито Хуарес, да? — сказал уже погромче.

Арчимбольди кивнул.

— Я думал, вы мне скажете, что в честь святого Бенедикта.

— Не знаю такого святого.

— А я вот знаю сразу трех,— сообщил Бубис. — Святого Бенедикта Аньянского, который реформировал орден бенедиктинцев в девятом веке. Святого Бенедикта Нурсийского, который основал орден своего имени в шестом веке, коего также знают как «Отца Европы», опасный какой титул, не находите? И святого Бенедикта Мавра, который был черным, в смысле, негром, родился и умер на Сицилии в шестнадцатом веке и принадлежал к францисканскому ордену. Какого из троих вы предпочитаете?

— Бенито Хуареса,— сказал Арчимбольди.

— А фамилия, Арчимбольди, не хотите же вы сказать, что у вас в семье все так прозываются?

— Я так прозываюсь,— сказал Арчимбольди, и ему до смерти захотелось развернуться спиной к этому пребывающему в дурном настроении человечку и выйти не прощаясь.

— Никто так не прозывается,— ответил ему Бубис с неохотой. — Думаю, что в этом случае речь идет о фамилии, взятой в честь Джузеппе Арчимбольдо. И с чего это «фон»? Бенно не хочет быть просто Бенно Арчимбольди? Бенно хочет увековечить свое германское наследие? Вы откуда, простите?

— Из Пруссии,— сказал Арчимбольди, уже поднимаясь со стула.

— Подождите минутку,— зарычал Бубис,— прежде чем вы отправитесь в гостиницу, я хочу, чтобы вы увиделись с моей женой.

— Я не иду ни в какую гостиницу,— сказал Арчимбольди. — Я возвращаюсь в Кельн. Прошу вернуть мне рукопись.

Бубис снова улыбнулся:

— Еще успеете.

Затем он позвонил в звонок и, прежде чем дверь открылась, последний раз спросил:

— Вы и в самом деле не хотите назвать мне свое настоящее имя?

— Бенно фон Арчимбольди,— сказал Арчимбольди, глядя ему в глаза.

Бубис развел руки, соединил их, словно бы беззвучно аплодируя, а потом в дверь просунулась голова секретарши.

— Отведите этого господина в кабинет госпожи Бубис,— сказал он.

Арчимбольди посмотрел на секретаршу, девушку с золотыми локонами, а когда снова посмотрел на Бубиса, тот уже погрузился в чтение рукописи. Он пошел за секретаршей. Кабинет госпожи Бубис находился в конце длинного коридора. Секретарша постучала по дереву костяшками пальцев и затем, не дожидаясь ответа, открыла дверь и сказала: Анна, господин Арчимбольди здесь. Голос ответил — пусть войдет. Секретарша взяла его под локоть и пропихнула внутрь. Потом, улыбнувшись, ушла. Госпожа Анна Бубис сидела за практически пустым столом (в особенности пустым по сравнению со столом господина Бубиса), там стояла пепельница, лежали английские сигареты, золотая зажигалка и книга на французском. Арчимбольди, несмотря на прошедшие годы, тут же узнал ее. Это была баронесса фон Зумпе. Тем не менее он остался стоять спокойно и, по крайней мере некоторое время, молча. Баронесса сняла очки, которые, как он припоминал, раньше не носила, и посмотрела на него легчайшим, словно бы ей стоило немалого труда вынырнуть из того, что она думала или читала, взглядом. А может, она всегда так смотрела.

— Бенно фон Арчимбольди?

Арчимбольди кивнул. В течение нескольких секунд баронесса молчала и просто изучала черты его лица.

— Я устала,— сказала она. — Давайте прогуляемся или выпьем по чашечке кофе?

— Согласен,— ответил Арчимбольди.

Пока они спускались по темной лестнице, баронесса, обращаясь к нему на ты, сказала, что узнала его и что он, без сомнения, тоже ее ­узнал.

— Узнал сразу, баронесса.

— Но прошло много времени,— сказала баронесса фон Зумпе,— я изменилась.

— Не внешне, баронесса,— сказал ей идущий следом Арчимбольди.

— А вот имени твоего я, тем не менее, не помню, ты — сын одной из наших служанок — это я точно помню, твоя мать работала у нас в лесном доме,— а вот имени не помню.

Арчимбольди показалось занимательным то, как она назвала старинное родовое гнездо. Лесной дом — это было что-то про игрушечный домик, хижину, убежище, нечто, что осталось в стороне от течения времени и пребывало замкнутым в волюнтаристски очерченном и фиктивном детстве — но, тем не менее, детстве неповрежденном и счастливом.

— Теперь меня зовут Бенно фон Арчимбольди, баронесса.

— Хорошо,— кивнула та. — Ты выбрал очень элегантное имя. Немного диссонирующее, но не без элегантности, это правда.

Некоторые улицы Гамбурга, как смог заметить во время прогулки Арчимбольди, пребывали в более плачевном состоянии, чем самые пострадавшие от бомбардировок улицы Кельна, хотя в Гамбурге, судя по всему, больше заботились о восстановлении города. Пока шли — баронесса — легкой походкой сбежавшей с уроков гимназистки, а Арчимболди — таща на плече свою дорожную сумку,— они успели рассказать друг другу то, что случилось с обоими после той встречи в Карпатах. Арчимбольди говорил о войне, хотя и не вдаваясь в детали, говорил о Крыме, Кубани и больших реках Советского Союза, говорил о войне и о тех месяцах, что провел в вынужденном молчании, и некоторым образом, косвенно, рассказал даже об Анском, пусть и не называя того по имени.

Баронесса в свою очередь и чтобы как-то уравновесить рассказы о путешествиях, что был вынужден совершить Арчимбольди, поведала ему о своих странствиях — совершенных радостно, по доброй воле, и потому счастливых: экзотических путешествиях в Болгарию, Турцию и Черногорию, о приемах в германских посольствах в Италии, Испании и Португалии,— и призналась, что временами пыталась каяться из-за наслаждения, в котором она провела все эти годы, но чем больше интеллектуально (хотя, возможно, правильнее было бы сказать — морально) отрицала свой гедонизм, тем сильнее, припоминая все пережитое, буквально содрогалась от удовольствия.