2666

Спасенную рукопись он отослал в мюнхенское издательство. Отправив ее по почте и вернувшись домой, вдруг понял: а ведь за все это время он не написал ни строчки. И сообщил об этом Ингеборг после того, как они позанимались любовью.

— Какая пустая трата времени,— сказала она.

— Не знаю даже, как это могло со мной случиться,— сказал он.

Той ночью, работая у дверей бара, он все думал и думал о двух скоростях времени: первая — очень медленная, и все вещи двигались в этом времени практически незаметно, а вторая — очень быстрая, и всё в ней, даже неподвижные вещи, буквально мелькало на предельной быстроте. Первая называлась Раем, вторая — Адом, и сам Арчимбольди очень хотел никогда не оказаться ни в одной из них.

Однажды утром он получил письмо из Гамбурга. Оно было подписано господином Бубисом, великим издателем, и в нем содержались хвалебные, пусть и не слишком, слова: скажем так, в письме между строк читались похвалы «Людике», произведению, в издании которого он был заинтересован, если, конечно, господин Бенно фон Арчимбольди еще не нашел своего издателя,— в каковом случае господин Бубис был бы очень опечален, ибо роман не лишен достоинств и к тому же в некотором смысле новаторский; одним словом, это книга, которую он, господин Бубис, прочитал с большим интересом и рискнул бы, без сомнения, издать, хотя издательское дело в Германии находится, сами понимаете, в каком положении, он мог предложить за книгу максимум столько-то и столько-то, да, смешную цифру, он сам это знает, цифру, которую пятнадцать лет назад даже и не смог бы выговорить, но взамен он гарантирует аккуратное издание и дистрибуцию по всем хорошим книжным магазинам, не только в Германии, но и в Австрии и Швейцарии, где печать Бубиса помнят и уважают демократические книгопродавцы,— уважают, как символ независимого и качественного издания.

Затем господин Бубис любезно прощался с просьбой, если адресат письма окажется в Гамбурге, непременно навестить его, и прилагал к посланию маленький бюллетень, отпечатанный на дешевой бумаге, но красивым шрифтом, где анонсировался выход на рынок двух «великолепных» книг: одного из первых произведений Дёблина и тома очерков Генриха Манна.

Когда Арчимбольди показал письмо Ингеборг, та удивилась: она и знать не знала, кто такой этот Бенно фон Арчимбольди.

— Естественно, это я,— ответил ей Арчимбольди.

— А почему ты изменил имя?

Подумав некоторое время, Арчимбольди ответил, что в целях бе­зопасности:

— Возможно, американцы ищут меня. Возможно, американские и немецкие полицейские уже поняли, что к чему.

— Это из-за того военного преступника? — спросила Ингеборг.

— Правосудие слепо,— напомнил ей Арчимбольди.

— Когда ему это выгодно,— отрезала Ингеборг. — И кому выгодно, чтобы грязное белье Саммера увидело свет? Никому!

— А вот мало ли. В любом случае, лучше, чтобы они забыли, кто такой Райтер.

Ингеборг с удивлением взглянула на него:

— Ты врешь!

— Нет, не вру,— ответил Арчимбольди, и Ингеборг ему поверила, но позже, когда он уже уходил на работу, сказала с широкой улыбкой:

— Ты уверен, что станешь знаменитым!

До этого Арчимбольди никогда не думал о славе. Гитлера все знали. Геринга. А люди, которых он любил или вспоминал с ностальгией, известными не были, но отвечали некоторым его потребностям. Дёблин был его утешением. Анский — силой. Ингеборг — радостью. Исчезнувший Хуго Хальдер — легкостью жизни. Сестра, о которой он ничего не знал, была его собственной невинностью. Естественно, были они и чем-то еще. Даже иногда буквально всем, но слава, если и не брала начало в обычном карьеризме, то основывалась на чем-то ошибочном и на лжи. Кроме того, слава уменьшала человека. Все, что получило известность или происходило из нее, неизбежно уменьшалось. Слава апеллировала к примитивному. Слава и литература были непримиримыми врагами.

Целый день он посвятил раздумьям над тем, почему сменил имя. В баре все знали, что его зовут Ханс Райтер. Люди, с которыми он познакомился в Кельне, знали, что его зовут Ханс Райтер. Если полиция все-таки захотела бы отыскать его за убийство Саммера, до Райтера ей было добраться куда как просто. Тогда зачем же псевдоним? Возможно, Ингеборг права, подумал Арчимбольди, возможно, в глубине души я уверен, что стану знаменитым и со сменой имени принимаю первые меры, необходимые в дальнейшем для моей безопасности. Возможно, конечно, это все не так. Возможно, возможно, возможно…

Получив письмо господина Бубиса, Арчимбольди на следующий же день отписал ему, уверяя, что не заключал никаких издательских ­договоров в отношении своего романа и что задаток, который господин Бубис обещает, его полностью устраивает.

Через некоторое время пришло письмо господина Бубиса, в котором тот приглашал Арчимбольди в Гамбург, дабы познакомиться лично и заодно подписать контракт. В нынешние времена, писал господин Бубис, я не доверяю немецкой почте и ее ставшими притчей во языцех пунктуальности и надежности. А кроме того, особенно после возвращения из Англии, у меня появилась странное, возможно, обыкновение знакомиться со всеми моими авторами лично.

До тридцать третьего года, объяснял он, я опубликовал большое число многообещающих немецких авторов, а в 1940-м, сидя в одиночестве в лондонской гостинице, принялся, чтобы убить время, считать, сколько авторов из тех, что я опубликовал в первый раз, стали членами нацистской партии, сколько вступили в СС, сколько опубликовались в самых страшных антисемитских газетах, сколько сделали карьеру в нацистской бюрократии. Результат оказался таким, что я едва не покончил с собой, писал господин Бубис.

Но я не наложил на себя руки — только отхлестал себя по щекам. Вскоре в гостинице погас свет. А я все сидел, проклиная себя и отвешивая себе пощечины. Увидел бы меня кто, сразу бы подумал, что я сошел с ума. Вдруг я стал задыхаться и открыл окно. И тут передо мной открылся огромный театр военных действий: я смотрел, как бомбят Лондон. Бомбы падали рядом с рекой, но ночью казалось, что они падают в нескольких метрах от гостиницы. По небу метались лучи прожекторов. Грохот взрывов становился все громче. Время от времени маленький взрыв, вспышка над защитными куполами казались мне — хотя, возможно, это было и не так,— свидетельствами того, что какой-то самолет люфтваффе сбили. Несмотря на окружающий меня ужас я продолжал хлестать себя по щекам и обзываться. Мудак, кретин, шалопут, дебил, деревенщина, глупец — как видите, оскорбления самого инфантильного или маразматического толка.

А потом кто-то постучался в мою дверь. Это был очень молодой ирландец из обслуги. В приступе безумия я вдруг узрел в его чертах черты Джеймса Джойса. Смех, да и только.

— Дед, эт самое, ставни-т закрой,— сказал он.

— Что закрыть? — сказал я, красный как рак.

— Шторы, старый, и быстро в подземелье.

Я так понял, что он приказал мне спуститься в подвал.

— Подождите минутку, молодой человек,— сказал я и вытащил купюру подать ему на чай.

— Да вы мот, ваш превосходительство,— сказал тот, прежде чем исчезнуть,— а сейчас быстро — в катакомбы.

— Вы идите первым, я вас догоню.

Когда он ушел, я снова открыл окно и принялся созерцать пожары, охватившие речные доки, а потом принялся оплакивать свою — как тогда думал — пропащую жизнь, в одно мгновение спасенную юным ирландцем.

Так что Арчимбольди отпросился на работе и сел на поезд в Гамбург.

Издательство господина Бубиса располагалось в том же здании, что и до 1933 года. Два соседних дома обрушились под ударами бомб, равно как и несколько зданий на противоположной стороне улицы. Некоторые сотрудники издательства говорили — естественно, за спиной господина Бубиса,— что этот тип лично руководил рейдами авиации, бомбившей город. Или, по крайней мере, в этом районе точно. Когда Арчимбольди познакомился с господином Бубисом, тому было семьдесят четыре года и временами он производил впечатление человека недужного, вредного, жадного, подозрительного — предпринимателя, которому совершенно не интересна литература; хотя обычно господин Бубис выглядел совершенно по-другому: он был — или прикидывался — совершенно здоровым, никогда не болел, всегда был готов улыбнуться, казался доверчивым как ребенок и не страдал жадностью, хотя также нельзя было сказать, что он платит служащим щедро.