2666

— Очень хорошо,— ответил он.

Потом спросил, как там соседка.

— Она в больнице. Кажется, ей там ставят кардиостимулятор.

— Кардиостимулятор?

— Да. В сердце.

Когда девочка ушла, Квинси подумал, что его мать очень любили соседи и другие люди в этом районе, но соседку, чье лицо он никак не мог вспомнить, любили еще больше. Он позвонил в похоронную контору, ответил ему некто Тремейн. Квинси сказал, что он сын Эдны Миллер. Тремейн посмотрел записи, а пока искал нужную бумагу, несколько раз выразил свои соболезнования. Потом попросил подождать минутку и передал трубку некоему Лоуренсу. Тот спросил, какого рода церемонию прощания Квинси предпочитает.

— Что-нибудь простое и для узкого круга друзей. Очень простое и чтобы народу поменьше.

В конце концов они пришли к согласию: мать кремируют, а церемония прощания, если все будет идти как должно, состоится на следу­ющий день, в похоронной конторе в семь вечера. К без пятнадцати восемь все должно закончиться. Квинси спросил, можно ли сделать это поскорее. Но ему ответили твердым «нет». Потом мистер Лоуренс с большой деликатностью перешел к денежному вопросу. Тут тоже не возникло никаких проблем. Квинси поинтересовался, нужно ли звонить в полицию или в больницу. Нет, ответил мистер Лоуренс, этим уже занялась мисс Холли. Квинси спросил себя, что это за мисс Холли, но не сумел ответить.

— Мисс Холли — соседка вашей покойной матушки,— сказал сеньор Лоуренс.

— Точно,— кивнул Квинси.

Некоторое время оба молчали, словно пытаясь вспомнить или восстановить в памяти лица Эдны Миллер и соседки. Мистер Лоуренс вежливо покашлял и спросил, не знает ли Квинси, к какой церкви принадлежала его матушка. Спросил, были ли у нее какие-либо пожелания касательно религиозной стороны дела. Он ответил, что мать была прихожанкой Христианской церкви падших ангелов. Или она как-то по-другому называлась. Он не мог вспомнить. Точно, сказал мистер Лоуренс, она называется иначе — Христианская церковь исцеленных ангелов. Точно, кивнул Квинси. И добавил, что у нее не было никаких предпочтений, пусть это будет обычная христианская церемония — этого более чем достаточно.

Той ночью он спал на диване в доме матери и только один раз зашел в ее комнату и оглядел труп. На следующий день рано утром приехали из похоронной конторы и увезли ее. Он встал, чтобы встретить их, вручить чек и посмотреть им вслед, когда они спускали сосновый гроб по ступенькам. Потом снова улегся на диван и уснул.

Проснувшись, припомнил, что снился фильм, который он не так давно посмотрел. Но там все выглядело по-другому. Герои стали черными, так что приснившееся кино выглядело негативом кино настоящего. И всякое другое там тоже поменялось. Нет, сюжет остался таким же, байки и байки, но вот развивался он иначе, и в какой-то момент ­происходил неожиданный поворот и все менялось окончательно. А самое страшное тем не менее заключалось в другом: во сне Квинси прекрасно знал, что все необязательно должно развиваться именно так, он видел сходство с реальным фильмом, понимал, что обе картины исходят из одних и тех же предпосылок, и если тот фильм, что он посмотрел, был настоящим, то фильм, который ему приснился, вполне мог быть разумным комментарием, разумной критической репликой — и совершенно необязательно кошмаром. Всякая критика в конце концов превращается в кошмар — так он думал, пока умывался в доме, где уже не лежал труп матери.

Также он задумался: а что бы мать сказала в такой ситуации? Будь мужчиной и неси свой крест.

На работе все его знали как Оскара Фейта. Когда он вернулся, никто ничего не сказал. Правда, причин с ним заговорить тоже не было. Он некоторое время созерцал собранные заметки о Барри Симене. Девушки за соседним столом не было на месте. Потом Фейт положил заметки в выдвижной ящик, запер его на ключ и отправился обедать. В лифте встретился с редактором журнала, которого сопровождала молодая полная женщина, писавшая о подростках-убийцах. Они поприветствовали друг друга, а потом разошлись каждый в свою сторону.

Фейт пообедал луковым супом и омлетом в дешевом и хорошем ресторане в двух кварталах от работы. Со вчерашнего дня он ничего не ел, и обед пошел ему впрок. Он уже заплатил по счету и хотел было уходить, но тут его окликнул чувак из спортивного отдела и предложил выпить пива. Пока они сидели за стойкой и ждали, чувак сказал, что этим утром в пригороде Чикаго умер заведующий подотделом бокса. На самом деле «подотдел бокса» был эвфемизмом, подразумевающим единственного покойного журналиста.

— И как он умер? — спросил Фейт.

— Негры чикагские зарезали,— сказал чувак.

Официант поставил на стойку блюдо с гамбургером. Фейт опорожнил бутылку пива, похлопал чувака по плечу и сказал, что ему пора идти. Дойдя до стеклянных дверей, развернулся и оглядел полный народу ресторан и спину чувака из спортивного отдела и людей, которые сидели парами и говорили или ели, глядя друг другу в глаза, и трех официантов, что постоянно носились по залу. Потом открыл дверь, вышел на улицу и снова заглянул в ресторан — теперь, когда их разделяло стекло, все выглядело по-другому. Фейт развернулся и пошел прочь.

— Когда ты собираешься уезжать, Оскар? — спросил начальник его отдела.

— Завтра.

— У тебя есть все необходимое, у тебя все готово?

— Никаких проблем,— сказал Фейт.— Все готово в лучшем виде.

— Вот и молодец. Ты в курсе, что убили Джимми Лоуэлла?

— Слыхал что-то такое.

— Это в Парадайз-сити случилось, под Чикаго. Говорят, Джимми туда к одной шлюшке наведывался. К девочке моложе лет на двадцать и замужем.

— А Джимми сколько было? — спросил Фейт безо всякого интереса.

— По-моему, что-то около пятидесяти пяти,— ответил шеф.— Полиция задержала мужа шлюшки, но наш человек в Чикаго говорит, что она тоже, похоже, в дело замешана.

— А Джимми, он случайно не здоровенный такой чувак под сто кило весу? — спросил Фейт.

— Нет, Джимми вовсе не здоровенный был, и сто килограмм тоже не весил. Росту в нем было где-то метр семьдесят, а весил он килограмм восемьдесят.

— Я его с другим перепутал,— объяснил Фейт,— здоровяком, который иногда обедал с Реми Бертоном, я с ним еще время от времени в лифте встречался.

— Нет,— покачал головой шеф,— Джимми в офис обычно не приходил, все время был в разъездах, появлялся здесь раз в году… По-моему, он жил в Тампе, а может, у него вообще дома не было и он мотался между отелями и аэропортами.

Фейт принял душ, но не побрился. Прослушал сообщения на автоответчике. Оставил на столе досье Барри Симена, которое принес из офиса. Надел чистое и вышел из дома. Времени у него было в избытке, поэтому он сначала зашел в квартиру матери. Заметил, что там пахнет какой-то гнилью. Зашел в кухню, но не нашел ничего испортившегося, завязал мешок с мусором и открыл окно. Потом сел на диван и включил телевизор. На полке рядом с телевизором лежали какие-то видеокассеты. В течение нескольких секунд он колебался, смотреть их или нет, а потом вдруг решил — нет, не смотреть. Наверное, это были записи программ, которые мать глядела потом по вечерам. Надо думать о хорошем. Надо держать в уме список дел на день. У него ничего не получилось. Некоторое время он сидел совершенно неподвижно, а потом ­выключил телевизор, взял ключи, мешок с мусором и покинул квартиру. Прежде чем спуститься, позвонил в дверь к соседке. Никто не открыл. На улице он выбросил мусорный мешок в переполненный контейнер.

Церемония была проста и исключительно практична. Он подписал пару бумаг. Выписал еще один чек. Мистер Тремейн выразил соболезнования, следом подошел мистер Лоуренс — появился в самый последний момент, когда Фейт уже уходил с урной с пеплом матери. «Вы довольны церемонией?» — спросил мистер Лоуренс. Во время прощания Квинси снова увидел высокую девчонку-подростка — та сидела в последнем ряду. На ней были все те же джинсы и черное платье с желтыми цветочками. Квинси посмотрел на нее и хотел помахать рукой или еще как-то привлечь ее внимание, но она на него не смотрела. Остальных людей, что пришли попрощаться, он не знал, хотя в основном это были женщины, судя по всему, подруги матери. В конце церемонии две из них подошли к нему и сказали что-то непонятное, наверное, это были слова поддержки или, наоборот, какие-то претензии. До дома матери он дошел пешком. Поставил урну с пеплом на полку рядом с кассетами. Снова включил телевизор. Тухлятиной уже не пахло. В здании было тихо-тихо, словно бы в нем никого не осталось или все вышли из дома по какому-то срочному делу. Из окна он увидел нескольких подростков, которые играли и болтали (или сговаривались), но строго по очереди: минуту играли, останавливались, сбивались в кучку, говорили еще минуту и снова играли, потом снова останавливались, и все повторялось сызнова.