2666

Он спросил себя: что за игра такая? Эти перерывы на разговоры — часть игры? Или они просто не знают правил? И решил пройтись. Через некоторое время проголодался и зашел в местный арабский (египетский или иорданский, он не знал точно) ресторанчик, и там ему принесли сэндвич с рубленым мясом ягненка. На выходе он почувствовал себя плохо. В темном проулке его вырвало ягненком, и во рту остался привкус желчи и специй. Тут он увидел чувака, который тянул за собой тележку с хот-догами. Квинси догнал его и попросил пива. Тот посмотрел на Фейта как на наркомана и сказал, что ему не разрешается продавать алкогольные напитки.

— Тогда давай то, что есть.

Чувак протянул ему бутылку кока-колы. Квинси расплатился и выпил всю кока-колу, пока человек с тележкой удалялся по слабо освещенному проспекту. А потом Квинси увидел козырек над входом в кинотеатр. И вспомнил, как, будучи подростком, проводил здесь много вечеров. Фейт решил зайти, несмотря на то что фильм, как ему сказала кассирша, уже начался.

Он просидел в кресле в течение всего одной сцены. Белого чувака задерживают трое черных полицейских. И везут его не в участок, а на аэродром. Там задержанный видит шефа полиции, который тоже негр. Чувак достаточно умен, чтобы понять: это агенты Управления по борьбе с наркотиками. Они беседуют, говоря намеками и красноречиво замолкая, и в конце концов заключают что-то типа пакта. Пока они разговаривают, чувак смотрит в окно. Там он видит посадочную полосу и самолетик «Сессна», который приземляется и катится мимо них. Из самолетика выгружают груз кокаина. Коробки открывает и вытаскивает из них упаковки тоже негр. Рядом с ним стоит другой негр, перекидывает наркотики в горящую бочку типа тех, около которых зимними вечерами греются бездомные. Но эти черные полицейские — они не нищие, они агенты УБН, они хорошо одеты, как положено правительственным чиновникам. Чувак отводит взгляд от окна и замечает шефу полиции, что все его люди — черные. У них хорошая мотивация, говорит шеф. А потом говорит: а сейчас вали отсюда. Когда чувак уходит, шеф продолжает улыбаться, но улыбка быстро превращается в гримасу. В эту минуту Фейт поднялся и пошел в туалет, где выблевал остатки ягненка. Потом вышел на улицу и вернулся в квартиру матери.

Прежде чем зайти, постучал костяшками пальцев в дверь соседки. Открыла ему женщина примерно одного с ним возраста, в очках и зеленом африканском тюрбане. Он представился и спросил, как здоровье соседки. Женщина посмотрела ему в глаза и предложила зайти. Гостиная очень походила на гостиную матери, даже мебель была похожа. Там он увидел шесть женщин и трех мужчин. Кто-то стоял, кто-то опирался на косяк двери в кухню, но остальные сидели.

— Я Розалинд,— сказала женщина в тюрбане,— ваша мать и моя мать были подругами.

Фейт согласно покивал. Из соседней комнаты донеслись чьи-то всхлипывания. Одна из женщин встала и пошла туда. Когда дверь открылась, всхлипывания стали громче, но, когда дверь захлопнулась, все стихло.

— Это моя сестра,— сердито отмахнулась Розалинд.— Хотите кофе?

Фейт сказал, что да, хочет. Женщина ушла на кухню, а один из стоявших рядом мужчин подошел и спросил, не хочет ли он увидеть мисс Холли, Квинси кивнул. Мужчина отвел его в спальню, но остался ­стоять за его спиной по другую сторону двери. На кровати покоилось тело соседки, а рядом стояла на коленях женщина и молилась. В кресле-качалке рядом с окном он увидел ту самую девочку в джинсах и черном с желтыми цветами платье. Глаза у нее были красные, и она взглянула на него так, словно впервые видела.

Выйдя из комнаты, он уселся на краешек дивана, занятого женщинами — те перебрасывались односложными репликами. Когда Розалинд вручила ему чашку с кофе, он спросил, когда умерла ее мать. Этим вечером, спокойно ответила она. А от чего умерла? Возраст, улыбнулась Розалинд. Вернувшись домой, Фейт обнаружил, что так и держит в руках чашку с кофе. Он хотел вернуться в квартиру соседки, но подумал, что лучше будет отложить это на завтра. Кофе не лез в горло. Он оставил чашку рядом с кассетами и урной с пеплом матери, а потом включил телевизор, потушил свет и вытянулся на диване. Звук выключил.

Следующим утром, открыв глаза, Фейт увидел экран телевизора — показывали какой-то мультик. Стая крыс бегала по городу и беззвучно голосила. Он взял пульт и переключил канал. Попав на новости, слегка прибавил громкость и поднялся с постели. Умыл лицо и шею, а когда вытерся, понял, что это висящее в ванной полотенце — скорее всего, последнее полотенце, до которого дотрагивалась мать. Он его понюхал, но не почувствовал никакого знакомого запаха. На полке в ванной стояло несколько коробок с лекарствами и несколько баночек увлажняющих и противовоспалительных кремов. Он позвонил на работу и попросил дать трубку начальнику отдела. В офисе сидела лишь его соседка по столу, и с ней-то он и поговорил. Сказал, что не придет, потому что через несколько часов должен отправиться в Детройт. Коллега сказала, что она в курсе, и пожелала ему удачи.

— Вернусь через три или четыре дня,— сказал он.

Потом повесил трубку, разгладил рубашку, надел пиджак, посмотрел в зеркало рядом с входной дверью и попытался — безуспешно — прогнать апатию. Время возвращаться к работе. Положив ладонь на ручку двери, Фейт вдруг застыл и задумался: а не отнести ли домой этот вазон с пеплом? Нет, лучше сделать это по возвращении, подумал он и открыл дверь.

Дома он пробыл ровно столько, чтобы сунуть в сумку досье Барри Симена, несколько рубашек, носков и трусов. Потом сел на стул и понял, что нервничает. Попытался успокоиться. Выйдя на улицу, заметил, что идет дождь. Мимо проезжали такси — ни одного свободного. Фейт повесил сумку на плечо и стал прохаживаться по краю тротуара. Наконец перед ним остановилась машина. Закрывая дверь, он вдруг услышал что-то похожее на выстрел. Квинси спросил таксиста, не слышал ли он то же самое? Но таксист оказался латиноамериканцем со скверным английским.

— В Нью-Йорке каждый день слышишь что-то фантастическое.

— В смысле — фантастическое? — спросил Фейт.

— В этом самом смысле, фантастическое.

Через некоторое время Фейт уснул. Время от времени он открывал глаза и смотрел на здания, в которых, похоже, никто уже не жил, и серые авеню, вымоченные дождем. Потом закрывал глаза и снова засыпал. Проснулся, когда таксист спросил, в каком терминале Фейт желает высадиться.

— Лечу в Детройт,— сказал он и снова уснул.

Впереди двое пассажиров разговаривали о призраках. Фейт не видел лиц, но ему показалось, что они уже в возрасте, им по шестьдесят или по семьдесят лет. И попросил принести ему апельсиновый сок. Стюардесса была блондинкой лет под сорок, на воротнике у нее виднелось пятно, которое она пыталась закрыть белым форменным платком, но не сумела — в запарке платок съехал вниз. На соседнем кресле сидел чернокожий с бутылкой воды. Фейт открыл сумку и вытащил досье Симена. Пассажиры впереди уже говорили не о призраках, а о ком-то по имени Бобби. Этот Бобби проживал в Джексон-три, штат Мичиган, и у него был домик на озере Гурон. И вот однажды этот Бобби плыл в лодке, а она возьми и затони. Тогда он ухватился за бревно, которое плавало в озере,— чудесное! Чудесное бревно! — и принялся ждать, пока не рассветет. Но ночью вода становилась все холоднее и холоднее, и Бобби сильно подмерз, и силы его были на исходе. Он слабел с каждой минутой, попытался привязать себя к бревну ремнем, но, сколько ни старался, ничего не вышло. В пересказе это выглядит просто, но на самом деле очень трудно привязать самого себя к бревну-топляку. Тогда Бобби смирился, подумал о близких (тут пассажиры упомянули какого-то Джига — это с тем же успехом могло быть имя друга, собаки или одомашненной лягушки) и изо всех сил вцепился в бревно. И вдруг увидел в небе свет. Он наивно решил, что это посланный искать его вертолет, и закричал. Тем не менее он вдруг понял, что не слышит шума лопастей — значит, этот свет в небе не вертолет… Через несколько ­секунд он понял — это самолет. Огромный пассажирский лайнер, который сейчас свалится прямо туда, где он барахтается в обнимку с бревном. Куда девалась его усталость! Самолет пролетел прямо у него над головой. Лайнер горел. И рухнул в озеро буквально в трехстах метрах от него. Послышались два (или больше) взрыва. Тут Бобби захотелось подплыть поближе к месту катастрофы, так он и сделал: погреб, но очень медленно — уж больно тяжело управляться с бревном в качестве спасательного круга. Самолет развалился на две части, одна из них еще держалась на плаву. Пока Бобби греб, она медленно погружалась в темные воды озера. А потом прилетели вертолеты спасателей. Нашли они только Бобби, и почувствовали себя обманутыми, когда тот сообщил, что не летел в самолете, а потерял лодку, пока ловил рыбу. Так или иначе, на некоторое время он стал знаменитостью, сказал тот, кто рассказывал эту историю.

— И он до сих пор живет в Джексон-три? — спросил его собеседник.

— Нет, он, по-моему, сейчас живет в Колорадо,— ответили ему.

А потом они заговорили о спорте. Сосед Фейта выпил всю воду и тихонечко рыгнул, прикрывая рот ладонью.

— Вранье,— тихо сказал он.

— Что-что? — переспросил Фейт.

— Вранье, вранье,— повторил сосед.

Понятно, сказал Фейт и, развернувшись к нему спиной, принялся наблюдать в иллюминатор за тучами, которые походили на соборы или на крохотные игрушечные церквушки, забытые в лабиринте каменоломни, где добывали мрамор,— каменоломни в сто раз большей, чем Большой каньон.

В Детройте Фейт арендовал машину и, проштудировав выданную агентством карту, направился в район, где жил Барри Симен.

Дома он его не застал, но какой-то мальчик сказал, что Барри постоянно сидит в баре «Питс» недалеко отсюда. Здесь жили, похоже, одни пенсионеры, ранее трудившиеся на заводах «Форд» и «Дженерал моторз». Он шел по улице и разглядывал здания: все пяти- или шести­этажные, а на лестницах сидели одни старики, и они же выглядывали из окон и курили, опершись локтями о подоконник. Впрочем, время от времени на перекрестках ему попадались детишки — мальчишки, сбившись в кучку, болтали, а девочки прыгали через веревочку. Запаркованные машины были так себе и не последних моделей, но видно было, что за ними хорошо ухаживают.

Бар находился рядом с заросшим сорняками и полевыми цветами пустырем, где еще виднелись развалины дома, который некогда здесь стоял. На боковой стене соседнего здания Фейт приметил любопытное граффити. Круглое, как часы, а там, где должны быть цифры, красовались сценки с людьми, работающими на заводах Детройта. Двенадцать сценок, изображающих двенадцать этапов производственного процесса. Тем не менее, в каждом рисунке появлялся один и тот же персонаж: черный подросток или черный мужчина, высокий и изможденный, который еще не расстался (или не желал расставаться) с детством, одетый каждый раз в другую одежду, которая тем не менее всегда казалась ему слишком маленькой; у него была особая роль, на первый взгляд комическая: вот, мол, чувак, сейчас ты повеселишь нас, однако стоило приглядеться, как выходило — нет, не только для смеха он тут нужен. Все это казалось произведением безумного художника. Последней картиной безумца. В центре часов, где сходились все картинки, какими-то желатиновыми буквами было выписано одно слово — «страх».