2666

— А каким образом рэп призывает к самоубийству? — поинтересовался Фейт.

Симен ему не ответил, а повел по тропинке между деревьев, по которой они вышли на луг. На тротуаре три девочки прыгали через веревочку. Еще они пели, и песенка оказалась невероятно любопытной. В ней пелось о женщине, которой ампутировали ноги, руки и язык. Еще там что-то было про чикагские водостоки и начальника над этими самыми канализационными делами, государственного чиновника по имени Себастьян д`Онофрио, а далее следовал куплет, в котором повторялись слова «Чи-чи-чи-чикаго». Еще там было про влияние луны. Потом у женщины выросли ноги из дерева и руки из проволоки и язык, сплетенный из трав. Место было незнакомое, и Фейт спросил, где стоит машина,— оказалось, что с другой стороны парка Ребекки Холмс. Они пересекли улицу, обсуждая спорт. Прошли метров сто и вошли в церковь.

Там, с кафедры, Симен рассказал о своей жизни. Представил его преподобный Рональд К. Фостер — правда, чувствовалось, что Симен заходит сюда не в первый раз. Разговор пойдет о пяти темах, сказал Симен, ни больше ни меньше. Первая тема — ОПАСНОСТЬ. Вторая — ДЕНЬГИ. Третья — ЕДА. Четвертая — ЗВЕЗДЫ. Последняя и пятая — ПОЛЬЗА. Люди заулыбались и некоторые одобрительно покивали, словно бы говоря докладчику — мы согласны, и вообще у нас нет планов лучше, чем тебя послушать. В углу Фейт увидел пятерых ребят не старше двадцати, в черных пиджаках, черных беретах и черных солнечных очках; они смотрели на Симена с туповатым выражением лица, и было совершенно непонятно, собираются они поаплодировать или оскорбить старика. Тот, ссутулившись, ходил туда-сюда по амвону, словно бы вдруг забыл свою речь. Тут по указанию пастора хор затянул госпел. В нем говорилось о Моисее и египетском рабстве еврейского народа. Пастор аккомпанировал хору на пианино. И тут Симен вернулся на свое место и поднял руку (глаза же у него были закрыты) — и через несколько секунд хор замолк и в церкви воцарилась тишина.

ОПАСНОСТЬ. Вопреки ожиданиям паствы (или большей ее части) Симен заговорил о своем детстве в Калифорнии. Людям, не бывавшим там, он сказал, что Калифорния — это что-то очень похожее на волшебный остров. Как есть волшебный остров. Такой же, как в кино, только лучше. Люди живут в одноэтажных домах, а не в многоквартирных высотках, сказал он, и тут же принялся рассуждать и сравнивать одноэтажные (максимум двухэтажные) дома и здания в четыре или пять этажей, в которых лифт то сломан, то не работает. Единственное преимущество зданий — это расстояния. Район высокоэтажной застройки сокращает расстояния. Все находится ближе. Можно пешком дойти до супермаркета, можно пешком дойти до ближайшего бара (тут он подмигнул преподобному Фостеру), и даже до твоей церкви рукой подать, и до музея тоже. То есть не нужна машина. Ее даже иметь необязательно. И тут он принялся рассуждать о статистике дорожных происшествий с летальными последствиями в округе Детройт и округе Лос-Анджелес. «А еще примите во внимание, что машины производятся в Детройте, а не в Лос-Анджелесе!» Он поднял палец, порылся в кармане пиджака и вытащил ингалятор, какими пользуются астматики. Все молча ждали. Он дважды пшикнул из ингалятора, и звук этот проник в каждый уголок церкви. Извините, сказал Симен. А потом рассказал, что выучился водить машину в тринадцать. Сейчас-то я не вожу, но в тринадцать лет научился и этим отнюдь не горжусь. В этот момент он посмотрел в зал, уперев взгляд в его приблизительный центр, и сказал, что был одним из основателей партии Черных Пантер. Точнее, сказал, Мариус Ньювелл и я. С этого момента речь его легонько развернулась и поменяла направление. Словно бы двери церкви распахнулись, писал Фейт у себя в блокноте, и вошел призрак Ньювелла. Но тут же Симен, желая, видно, смягчить обстановку, заговорил не о Ньювелле, а об его матери, Энн Джордан Ньювелл, и припомнил, какая она была статная, как не покладая рук работала на фабрике поливальных установок, восхвалил ее религиозность (она каждое воскресенье ходила в церковь), ее трудолюбие (дома у нее было чисто как в операционной), какая она была милая, как всегда всем улыбалась, какая была ответственная и как всем ­давала мудрые и хорошие советы, нисколько не навязывая своего мнения. Нет ничего выше матери, пришел к выводу Симен. «А я основал, вместе с Мариусом, Черных Пантер. Мы брались за любую работу и закупали ружья и пистолеты, чтобы народ мог защитить себя. Но мать — она превыше черной революции. В этом уж будьте уверены. В своей длинной жизни мне приходилось часто рисковать, и я повидал всякое. Приходилось бывать в Алжире и в Китае, и в некоторых тюрьмах здесь в Америке. Но ничего нет дороже матери. Это я вам скажу здесь, это я скажу в любом другом месте и в любое другое время»,— произнес Симен грубым охрипшим голосом. Потом опять извинился, развернулся лицом к алтарю, а потом снова повернулся лицом к публике. Как вы знаете, Мариуса Ньювелла убили. Убил его такой же негр, как мы с вами, и случилось это ночью в Санта-Крус, Калифорния. Я ведь ему говорил. Мариус, не возвращайся ты в эту Калифорнию, там полно полицейских, которые знают нас как облупленных. Но он не послушался. Ему нравилась Калифорния. Ему нравилось по воскресеньям уходить к прибрежным скалам и вдыхать запах Тихого океана. Когда мы оба сидели по тюрьмам, я временами получал от него открытки, он там писал, что ему снилось, как он дышит морским воздухом. И это странно, нечасто я знавал негров, которым так нравилось море. Точнее, никогда я с такими не встречался, особенно в Калифорнии. Но я понимаю, что хотел сказать Мариус, понимаю, что это значит. На самом деле есть у меня одна теория всего этого, в смысле того, почему нам, неграм, не нравится море. Оно нам, по правде говоря, нравится. Просто не так сильно, как другим людям. Но речь сейчас не об этом. Мариус сказал мне, что в Калифорнии сейчас многое поменялось. Сейчас, к примеру, стало больше черных полицейских. Это правда. Это поменялось. Но есть и другое, что осталось прежним. Хотя есть и перемены, и это надо признать. И Мариус признавал и знал, что в этом есть частично и наша заслуга. Мы, Черные Пантеры, способствовали изменениям. Мы принесли в общую кучу свою песчинку — или даже опрокинули туда самосвал. Мы способствовали изменениям. Также им способствовали мать Мариуса и другие черные матери, что по ночам, вместо сна, плакали и представляли себе, как разверзаются врата ада. Так что Мариус решил вернуться в Калифорнию и прожить там оставшиеся годы, прожить спокойно, никому не вредя, и, может, создать семью и растить детей. Он всегда говорил, что старшего сына назовет Франк — в честь товарища, который умер в тюрьме Соледад. На самом деле ему понадобилось бы минимум тридцать сыновей, чтобы почтить память каждого из покойных друзей. Или десять — и каждому дать по три имени. Или пять, и каждого назвать шестью именами. Но правда в том, что сыновей он завести не успел, так как однажды ночью, когда он шел по улице в Санта-Крус, его убил черный. Говорят, из-за денег. Говорят, Мариус был должен денег и за это его убили, но мне что-то не верится. Думаю, кто-то хорошо заплатил за его убийство. Мариус в то время боролся с распространением наркотиков в их районах, и кому-то это не пришлось по нраву. Такое возможно. Я еще сидел и не знаю в точности, что произошло. У меня есть версии, слишком много версий. Я знаю только, что Мариус умер в Санта-Крус, где он не жил, куда приехал лишь на несколько дней, и навряд ли убийца был оттуда родом. То есть убийца — он выследил Мариуса. И есть только одна причина, почему Мариус приехал в Санта-Крус,— море. Мариус приехал свидеться с Тихим океаном, вдохнуть его запах. А убийца поехал в Санта-Крус, вынюхивая Мариуса. И случилось то, о чем все знают. Иногда я представляю себе Мариуса. Чаще, чем мне в глубине души хочется. И вижу его на пляже в Калифорнии. На каком-нибудь из Биг-Сур, к примеру, или на пляже Монтерея, к северу от Фишерменc Уорф, если ехать по хайвею номер 1. Он стоит, облокотившись руками о подоконник, спиной к нам. На улице зима, туристов почитай что и нету. А мы, Черные Пантеры, мы молоды, никого старше двадцати пяти нет. Мы все вооружены (хотя оружие оставили в машине), и лица у нас сугубо недовольные. Море ревет. Тогда я подхожу к Мариусу и говорю: пошли отсюда, прямо сейчас пошли. И в этот момент Мариус оборачивается и смотрит на меня. Он улыбается. Улыбается своим мыслям. И показывает на море — не получается у него словами описать то, что с ним происходит. И тогда я пугаюсь, хотя рядом со мной брат, и думаю: море опасно.

ДЕНЬГИ. Вкратце говоря, Симен полагал, что деньги необходимы, но не в такой степени, как считали другие люди. Он начал говорить о том, что называл «экономическим релятивизмом». В тюрьме Фолсом, сказал он, одна сигарета стоила как одна двадцатая часть маленькой баночки клубничного конфитюра. А в тюрьме Соледад сигарета стоила уже тридцатую часть этой самой клубничной банки. В Валья-Валья тем не менее сигарета стоила как вся банка, потому что — в числе других причин — заключенные в Валья-Валья, непонятно с чего, может из-за пищевых отравлений, а может потому, что зависимость от никотина прогрессировала, с глубоким презрением относились к сладостям и старались весь день провести, вдыхая сигаретный дым. Что такое деньги, сказал Симен, это тайна, а поскольку никогда не учился, он не самый подходящий человек, чтобы разговаривать на эту тему. Тем не менее он хотел бы сказать две вещи. Первая: он не согласен с тем, как тратят свои деньги бедняки, в особенности афроамериканцы. У меня прям кровь кипит, сказал он, когда я вижу какого-нибудь сутенера, который разъезжает по району в лимузине или «Линкольн-Континентал». Я этого не выношу. Когда бедняки зарабатывают деньги, нужно вести себя более достойно. Когда бедняки зарабатывают деньги, они должны помогать соседям. Когда бедняки зарабатывают много денег, они должны отправить своих детей учиться в университет и усыновить или удочерить одного сироту (или нескольких). Когда бедняки зарабатывают деньги, они должны публично заявить, что заработали вполовину меньше. Даже детям нельзя говорить, сколько у них на самом деле денег, потому что потом дети желают получить все наследство целиком, а не делиться с приемными братьями или сестрами. Бедняки, заработавшие деньги, должны втайне откладывать деньги не только для того, чтобы помогать неграм, которые гниют в тюрьмах Америки, но и для того, чтобы открывать предприятия малого бизнеса: прачечные, бары, видеоклубы, прибыли которых полностью остаются внутри общин. Вот еще что — стипендии. Даже если получившие их пойдут по кривой дорожке. Даже если учащиеся совершат самоубийство, переслушав рэп, или в приступе гнева застрелят белого учителя и пятерых одноклассников. Путь денег — путь попыток и провалов, и это не должно обескураживать разбогатевших бедняков или нуворишей нашей общины. Надо здесь сильно постараться. Добыть воду — да не из камня, а из самой пустыни. Но не надо забывать: деньги — это вечно актуальная проблема, сказал Симен.

ЕДА. Как все вы знаете, сказал Симен, я воскрес благодаря свиным отбивным. Сначала я был Черной Пантерой и дрался с калифорнийской полицией, а потом ездил по миру, а потом пару лет прожил на деньги правительства Соединенных Штатов Америки. Когда я вышел, то был никем. Черных Пантер больше не было. Некоторые считали нас террористической группировкой. Другие — смутным воспоминанием из эпохи шестидесятых, эдакой живописной деталькой негритянского быта. Мариус Ньювелл умер в Санта-Крус. Другие товарищи умерли в тюрьмах, а некоторые публично принесли извинения и сменили образ жизни. Когда меня выпустили, негры появились не только в полиции. Негры занимали государственные посты, появились черные мэры, черные предприниматели, знаменитые черные ­адвокаты, ­звезды ­телевидения и кино, а о Черных Пантерах даже вспоминать было неудобно. Так что, когда я вышел на волю, уже не осталось ничего — или осталось, но мало, одни дымящиеся развалины — от кошмара, в который мы попали подростками и из которого вышли взрослыми, практически, я бы сказал, стариками без будущего: ведь мы забыли то, что умели, за долгие годы тюремного заключения, а в тюрьме не научились ничему, испытав на себе жестокость надзирателей и садизм некоторых заключенных. Таково было мое положение. Так что первые месяцы условно-досрочного были грустными и серыми. Иногда я часами зависал, глядя на то, как мигают на улице фонари, высунувшись в окно и куря сигарету за сигаретой. Не буду отрицать — иногда мне приходили в голову очень печальные мысли. Только один человек помог мне тогда из великодушия — моя старшая сестра, да упокоится она с миром. Она пригласила меня пожить в своем доме в Детройте, и тот был крошечный, но в то время для меня это выглядело, словно европейская принцесса предложила мне провести отпуск в одном из своих замков. Дни мои походили один на другой, но были они, как я сейчас вижу с высоты собственного опыта, в некотором роде счастливыми. В то время я встречался только с двумя людьми: сестрой, которая была самым добрым человеком на свете, и офицером, который присматривал за мной на свободе, таким толстым чуваком, он время от времени наливал мне виски в своем кабинете и спрашивал: как же получилось, что ты был таким плохим парнем, Барри? Иногда я думал: это он меня провоцирует. А иногда: этому типу платит калифорнийская полиция, и он хочет меня спровоцировать, а потом всадить пулю в живот. Барри, говорил он, расскажи-ка мне о своих яй…, короче о мужском достоинстве. Или так: Барри, расскажи мне о мужиках, которых убил. Говори, Барри. Говори. И он выдвигал ящик своего стола, где, как я знал, лежал пистолет, и ждал. И мне приходилось говорить. И я ему рассказывал: ладно, Лу, я не был знаком с президентом Мао, зато знал Линь Пяо, он, этот Линь Пяо, встречал нас в аэропорту, а потом решил убить президента Мао и погиб в авиакатастрофе, когда смывался в Россию. Он маленький и юркий как змея. Ты помнишь Линь Пяо? И тут Лу отвечал, что никогда в жизни о таком не слыхивал. Ладно, Лу, говорил я, он был типа министра там, в Китае, ну или как госсекретарь. И в то время там было мало американцев — это я тебе точно говорю. Так что это мы, можно сказать, протоптали туда дорожку для Киссинджера и Никсона. И так мы с Лу сидели часа по три, он просил меня рассказать о всяких чуваках, которых я убил выстрелом в спину, а я рассказывал ему о политиках и странах, в которых побывал. И так продолжалось, пока я не избавился от него — истинно говорю вам, из христианского смирения я это вытерпел,— и с тех пор больше никогда не видал. Возможно, Лу умер от цирроза. А моя жизнь пошла своим чередом, потряхивая меня на кочках и все с тем же ощущением, что все это временно. И вдруг в один из дней я припомнил: оказывается, я не все забыл! Я не забыл, что умею готовить! Я не забыл свиные отбивные! С помощью моей сестры, святой женщины, которая к тому же любила поговорить на эти темы, я начал записывать все рецепты, что приходили мне на память: материны, те, что я узнал в тюрьме, те, по которым готовил по субботам дома, на крыше, для моей сестры, хотя она, должен сказать, не большая любительница мяса. И когда книга была окончена, я поехал в Нью-Йорк встретиться с издателями, и одного книга заинтересовала, а остальное вы сами знаете. Из-за книги мое имя опять оказалось на слуху. Я научился сочетать гастрономию с памятью. Я научился сочетать гастрономию с историей. Я научился сочетать гастрономию с благодарностью и удивлением — я не ожидал, что ко мне будут добры столько людей, начиная с моей покойной сестры и заканчивая множеством других. А теперь позвольте мне сделать одно уточнение. Когда я говорю об удивлении, то хочу сказать — чудо. То есть я хочу так назвать нечто необычайное, то, что безмерно восхищает. Как восхищают меня календула, азалии или бессмертник. Но также я понял, что этого недостаточно. Я не могу жить исключительно за счет моих знаменитых и вкуснейших рецептов. Одними ребрышками тут не обойдешься. Надо измениться. Надо переменить себя. Надо научиться искать то, сам не знаю что. В общем, можете уже доставать, если интересно, бумагу и карандаш — я тут рецепт собираюсь продиктовать. Рецепт утки с апельсином. Для ежедневной еды не подойдет — дороговато и готовить нужно не меньше полутора часов, но раз в два месяца или на день рождения — почему бы и нет. Вот ингредиенты — рассчитываем на четырех человек. Полтора килограмма утки, двадцать пять граммов сливочного масла, четыре зубчика чеснока, два стакана бульона, пучок травок, столовая ложка томатной пасты, четыре апельсина, пятьдесят граммов сахару, три столовых ложки бренди, три столовых ложки уксуса, три столовых ложки хереса, черный перец, растительное масло и соль. Потом Симен рассказал, как это все готовить, а когда закончил, сказал, что эта утка — потрясающе вкусная.

ЗВЕЗДЫ. Тут Барри заявил, что знает много видов звезд — ну или думает, что знает. Он говорил о звездах, которые можно увидеть ночью: скажем, едете вы из Де-Мойна в Линкольн по восьмидесятому шоссе, и вдруг машина ломается — ничего серьезного, масло там потекло или с радиатором проблема, а может, колесо прокололось, и ты такой выходишь из машины, берешь домкрат, запаску из багажника и меняешь колесо, в самом худшем случае за полчаса, а потом ты все сделал, поднимаешь взгляд вверх и видишь усыпанное звездами небо. Млечный Путь. Потом Барри заговорил о звездах спорта. Это другого рода звезды, сказал он, и сравнил их со звездами кино, хотя и уточнил, что жизнь спортивной звезды обычно короче, чем у звезды кино: у спортс­менов она длится в лучшем случае пятнадцать лет, а у актеров — тоже в лучшем случае — сорок или пятьдесят лет, если они начали сниматься еще в молодости. А вот жизнь любой звезды, которую можно увидеть с восьмидесятого шоссе, проезжая из Де-Мойна в Линкольн, длится миллионы лет, к тому же, в тот момент, когда мы глядим на нее, она, может, уже миллион лет назад умерла, а ты смотришь и даже не подозреваешь об этом. Так что это, может быть, живая звезда, а может и мертвая. И тут как посмотреть: в ряде случаев это не важно, потому что звезды, которые мы видим ночью, живут в царстве видимого. Это все видимость, так же как и наши сны — сплошная видимость. Таким образом, человек, у которого на восьмидесятой лопнуло колесо, не знает, созерцает ли он в этой огромной ночи звезды, или, наоборот, это сон. Каким-то образом, сказал он, этот человек у машины тоже часть сна, сна, который отрывается от другого сна, как капля воды отрывается от другой огромной капли, которую мы называем волной. Дойдя до этого пункта, Симен предупредил, что одно дело — звезда и совсем другое — метеорит. Метеорит — он вообще ничего общего со звездой не имеет. Метеорит, особенно если он летит прямо на Землю, не имеет ничего общего ни со звездой, ни со сном, хотя, возможно, если вернуться к вопросу, что от чего оторвалось, то это получается отрывание наоборот. Потом Барри заговорил о морских звездах, сказал, что Мариус Ньювелл находил морскую звезду каждый раз, когда гулял по пляжу в Калифорнии, и никто не понимал, как это у него получалось. Но также он добавил, что морские звезды, которых Ньювелл находил на пляже, обычно были мертвые — трупики, которые выкидывали на песок волны,— хотя, конечно, попадались и исключения. Ньювелл, сказал Симен, всегда отличал мертвых морских звезд от живых. Непонятно как, но отличал. И оставлял мертвых на пляже, а живых возвращал обратно в море, бросал их в воду у скалистого берега — чтобы дать им еще один шанс. Вот только один раз он подобрал морскую звезду и посадил ее в аквариум с соленой океанской водой. Это случилось, когда только родились Черные Пантеры, и занимались они автомобильным движением в районе — следили, чтобы машины не ездили с большой скоростью и не сбивали детей. Конечно, все это можно было решить с помощью одного или в крайнем случае двух светофоров, но мэрия им отказала. Вот так вот Черные Пантеры в первый раз заявили о себе — движение в районе регулировали. А тем временем Мариус Ньювелл занимался своей морской звездой. Естественно, скоро он понял, что аквариуму нужен насос. Однажды ночью они с Сименом и маленьким Нельсоном Санчесом пошли этот насос красть. Оружия при них не было. Они пошли в специализировавшийся на продаже редких рыб магазин в Кольчестер-Сан (это белый район) и проникли в него через заднюю дверь. И вот они уже держали этот насос в руках, как тут возьми да и появись чувак с ружьем. Я уже было думал, нам конец, сказал Симен, но тогда Мариус сказал: не стреляйте, не стреляйте, это для моей морской звезды. Чувак с ружьем застыл на месте. Мы отступили на пару шагов. Он пошел за нами. Мы остановились. Чувак тоже. Мы снова попятились. Чувак пошел за нами. В конце концов мы подошли к машине, которую вел маленький Нельсон, а чувак остановился где-то в трех метрах от нее. Когда Нельсон завел машину, чувак вскинул ружье к плечу и прицелился. Гони, сказал я. Нет, сказал Мариус, езжай медленно-медленно. И тут машина потихоньку вырулила на главную дорогу, а чувак шел за ней, все так же держа нас на мушке. И тогда Мариус сказал — давай жми на газ, и маленький Нельсон втопил педаль в пол, а чувак застыл и становился все меньше и меньше, пока вовсе не исчез в зеркале зад­него вида. Естественно, насос этот Мариусу не помог, и через неделю или две, несмотря на все его заботы, морская звезда умерла и отправилась в пакет для мусора. На самом деле, когда мы говорим о звездах, мы говорим в переносном смысле. Это называется «метафора». Вот говорят: звезда кино. Это метафора. Или говорят: небо усыпано звездами. Это еще одна метафора. Или вот если кому-то дали правой в челюсть и чувак падает на землю, говорят: у него аж звездочки в глазах завертелись. Еще одна метафора. Метафоры — это наш способ затеряться в мире видимостей или застыть неподвижно в море видимостей. В этом смысле метафора — наш спасательный жилет. И тут нельзя забывать, что есть жилеты, с помощью которых ты остаешься на плаву, а есть жилеты, тяжелые как свинец, и они утягивают тебя на дно. Это ни в коем случае нельзя забывать. На самом же деле есть лишь одна звезда, и эта звезда — никакая не видимость, и не метафора, и не выходец из сна или кошмара. Достаточно выйти, чтобы ее увидеть. Это Солнце. Это, к великому сожалению, наша единственная звезда. В молодости я как-то раз посмотрел научно-фантастический фильм. Он был про корабль, который сбился с курса и приближался к Солнцу. У космонавтов начинаются головные боли — это первое. А потом все начинают сильно потеть и скидывают свои скафандры, но все равно потеют и потеют, и начинается у них дегидратация. А Солнце все притягивает их, и ничего с этим они поделать не могут. И тут из-за близости Солнца начинает плавиться обшивка корабля. И ты сидишь в кресле, но все равно чувствуешь эту жуткую жару. Я не помню, чем там кончилось. По-моему, они в последнюю минуту спаслись и сумели изменить курс корабля обратно к Земле, и Солнце осталось у них позади — огромная обезумевшая звезда в необъятном космосе.

ПОЛЬЗА. Но от Солнца есть польза — этого даже те, у кого не семь пядей во лбу, понимают, сказал Симен. Слишком близко от него окажешься — как в ад попадешь, а вот издали оно красивое и пользу приносит, это только вампир отрицать возьмется. А потом он заговорил о всяких вещах, которые раньше были полезны, и все этим пользовались, а сейчас относятся с недоверием — взять, к примеру, улыбки, в пятидесятые улыбка открывала перед тобой любую дверь. Не знаю, сказал он, открывала ли улыбка пути, но вот двери открывала совершенно точно. А сейчас улыбка внушает недоверие. Раньше, если ты что-то продавал и куда-то приходил, следовало широко улыбаться. И не важно, был ты официантом, менеджером, секретаршей, врачом, сценаристом или садовником. Только полицейские и тюремные надзиратели не улыбались. Это осталось без изменений. Но остальные — нет, они все улыбались. Это был золотой век американских дантистов. Негры, понятное дело, всегда улыбались. Белые улыбались. Азиаты. Латиносы. А сейчас мы знаем, что за улыбкой может скрываться твой злейший враг. Другими словами, мы сейчас никому не верим, начиная с тех, что улыбаются,— мы знаем, что они хотят чего-то от нас получить. Тем не менее на американском телевидении полно улыбок и зубы все белее и белее. Хотят они, чтобы мы им доверились? Нет. Хотят ли они внушить нам, что они хорошие люди, не способные причинить кому-либо вред? Тоже нет. На самом деле они от нас ничего не хотят. Они хотят продемонстрировать свои белые зубы, свои улыбки — и ничего не просят взамен… кроме разве что восхищения. Да, восхищения. Они хотят, чтобы мы на них смотрели. Вот и все. Смотрели на их совершенные зубы, совершенные тела, совершенные манеры, словно бы они черпали энергию непосредственно от Солнца и были огнями, живыми воплощениями пламени преисподней, чье присутствие на этой планете обусловлено лишь необходимостью беспардонной лести. Когда я был маленький, сказал Симен, дети не носили проволоку на зубах. А теперь трудно найти малыша, который бы этой проволокой не сверкал. Нам навязывают бесполезные вещи не ради повышения качества жизни, а как моду или опознавательный признак определенного класса — вот почему и мода, и знаки требуют восхищения и лести. Естественно, у моды ожидаемая продолжительность жизни короткая: год, четыре от силы, а потом начинается постепенная деградация. А вот знак принадлежности к классу, наоборот — гниет, только когда начинает гнить труп того, кто этот знак носил. Потом Барри заговорил о полезных штуках для тела, в первую очередь о сбалансированном питании. В этой церкви я вижу много толстых, сказал он. Подозреваю, что мало кто из вас любит зеленый салат. Значит, пришло время для того, чтобы продиктовать еще один рецепт. Называется он «Брюссельская капуста с лимоном». Пожалуйста, записывайте. Для блюда на четверых вам понадобятся следующие ингредиенты: 800 граммов брюссельской капусты, сок и цедра одного лимона, одна луковица, веточка петрушки, 40 граммов сливочного масла, черный перец и соль. Готовится оно так. Во-первых: хорошо промыть капусту и удалить верхние листья. Тонко нарезать лук и петрушку. Во-вторых: в большой кастрюле варить капусту в кипящей воде двадцать минут или до мягкости. Потом слить воду и отложить в сторону. В-третьих: на смазанной сливочным маслом сковороде легко обжарить лук, добавить цедру и сок лимона, посолить-поперчить по вкусу. В-четвертых: положить туда капусту, смешать с соусом, поджарить на медленном огне пару минут, посыпать резаной петрушкой и подать на стол с тонкими ломтиками лимона. Блюдо — пальчики оближешь, сказал Симен. Ноль холестерина, полезно для печени, улучшает кровообращение — очень здоровая пища. Потом он продиктовал рецепт салата из цикория и креветок и салата из брокколи, а потом сказал, что не только здоровой пищей жив человек. Надо читать книги, сказал он. И поменьше смотреть телевизор. Эксперты говорят, что телевизор не вреден для глаз. Я позволю себе усомниться в этом. Телевизор вреден для глаз, а насчет вреда от мобильных телефонов пока никто ничего толком не знает. Вполне может быть, что они, как утверждают некоторые ученые, вызывают рак. Я этого не отрицаю и не утверждаю, но вот есть такое мнение. А я еще раз скажу — надо книги читать. Пастор вот знает, что я говорю правду. Читайте книги черных писателей. И черных писательниц. Но не останавливайтесь на этом. Этим вечером я хочу сказать именно это. Читая, никогда не теряешь время. Я в тюрьме читал. Там-то я и пристрастился к чтению. И читал много. Я пожирал книги как острые свиные ребрышки. В тюрьмах очень рано гасят свет. Ложишься на койку и слушаешь шумы. Шаги. Крики. Словно тюрьма не в Калифорнии, а внутри планеты Меркурий — она самая близкая к Солнцу. Тебе одновременно и жарко, и холодно, а это верный знак того, что тебе либо одиноко, либо ты заболел. И тогда пытаешься думать о чем-нибудь другом, хорошем, но не всегда получается. А иногда дежурный надзиратель включает лампу, и луч ее света падает на решетку твоей камеры. У меня это часто-часто случалось. Свет от плохо поставленной лампы или свет от ламп дневного света на верхней или соседней галерее. Тогда я брал свою книгу, подносил ее к свету и читал. С трудом — буквы и абзацы словно с ума сходили от страха в этом инопланетном меркурийском подземелье. Но я все равно читал и читал, иногда с обескураживающей даже меня самого скоростью, а иногда очень медленно, словно бы каждая фраза или слово были пищей для всего моего тела, а не только для мозга. И так я мог читать часами, и не отрывался даже на сон или на мысли о том непреложном факте, что попал в тюрьму, ибо заботился о своих братьях, а этим братьям в большинстве абсолютно наплевать на то, что я тут гнию заживо. Я знал, что делаю что-то полезное. Это и было самым важным. Я делал нечто полезное, пока надзиратели ходили или обменивались приветствиями, сменяя друг друга, только мне их любезности казались оскорблениями, а возможно, как только что пришло мне в голову, они и были оскорблениями. Я делал нечто полезное. Нечто полезное, с какой стороны ни взгляни. Читать — это все равно что думать, молиться, разговаривать с другом, излагать свои идеи, выслушивать предлагающих свои идеи, слушать музыку (да, да!), созерцать пейзаж, выйти на прогулку по пляжу. А вы, любезные мои друзья, наверно, хотите спросить: а что ты там читал, Барри? Да все подряд. Но в особенности мне запомнилась книга, которую я прочитал в один из самых сложных периодов моей жизни,— я был в отчаянии, а книга вернула мне душевное спокойствие. Что же это за книга? Что за книга? Так вот это книга под названием «Краткое собрание сочинений Вольтера», и, уверяю вас, она очень полезная — или, во всяком случае, мне она очень пригодилась.

Той ночью, завезя Симена домой, Фейт спал в гостинице, где редакция забронировала ему номер. Портье сказал, что они ждали его еще вчера, и передал ему сообщение от начальника отдела: тот спрашивал, как все прошло. Из номера Фейт позвонил в редакцию, прекрасно зная, что в это время никого нет на месте, и оставил сообщение на автоответчике, в общих словах описав свою встречу со стариком.

Он принял душ и лег в постель, потом стал искать какой-нибудь порнографический канал. Нашел фильм, в котором немка занималась любовью с двумя неграми. Немка говорила по-немецки, и негры тоже говорили по-немецки. Он изумился: а что, в Германии тоже есть негры? Потом заскучал и переключил на бесплатную программу. Там ему попался кусок дурацкого шоу, в котором толстая женщина сорока лет вынуждена была терпеть оскорбления своего мужа, толстяка тридцати пяти лет, и его новой подружки, толстухи (хотя и вполовину не такой толстой, как они) тридцати лет от роду. Чувак сто процентов был пидором. Снимали эту хрень во Флориде. На экране все щеголяли короткими рукавами — только ведущий красовался в белом двубортном пиджаке, брюках цвета хаки, серо-зеленой рубашке и галстуке цвета слоновой кости. Иногда ведущий явным образом чувствовал себя не в своей тарелке. Толстяк жестикулировал и двигался как рэпер, а его полутолстая подружка всячески его воодушевляла. А супруга толстяка, напротив, сидела и молчала, глядя на публику, а потом разрыдалась, так и не сказав ни единого слова.

Вот на этом и надо заканчивать шоу, подумал Фейт. Но шоу — или эта часть шоу — на этом не закончилось. Увидев слезы жены, толстяк принялся поносить ее в два раза сильнее. Он наговорил много, и Фейт вроде как различил слово «полная». Также он заявил, что более не позволит отравлять себе жизнь. Я тебе не принадлежу — так он сказал. Через некоторое время сидевшая женщина отреагировала на ругань. Она встала и сказала, что более не в состоянии все это слушать. Она это сказала не мужу и не его подружке, а непосредственно ведущему. А тот ей сказал, что надо подстроиться под ситуацию и высказаться. А женщина плакала и говорила, что ее обманом заставили участвовать в передаче. А ведущий заявил, что тут никого не обманывают. Не будь трусихой, слушай, что он хочет тебе высказать, встряла со своей репликой подружка толстяка. Слушай, что я хочу тебе высказать, заявил толстяк, кружа вокруг нее. Женщина подняла руку, как будто это был бампер автомобиля, и вышла из павильона. Полутолстая села на ее место. Толстяк через некоторое время тоже сел. Ведущий, который торчал среди зрителей, спросил толстяка, где тот работает. Я сейчас без работы, но до недавнего времени был охранником, ответил тот. Фейт переключил ­канал. И вытащил из мини-бара бутылочку виски «Бык из Теннесси». Сделал глоток и понял, что сейчас его вырвет. Закрыл пробку и вернул ее в мини-бар. И через некоторое время уснул под бормотание телевизора.

Пока Фейт спал, показали репортаж про американку, которая пропала без вести в Санта-Тереса, штат Сонора, на севере Мексики. Репортера, американца мексиканского происхождения, звали Дик Медина, и он рассказывал о длинном списке убитых в Санта-Тереса женщин, многие из которых окончили свою жизнь в общей могиле городского кладбища, потому что никто их не опознал и не пришел за телом. Медина говорил на фоне пустыни. За ним виднелось шоссе, а вдали — возвышенность, на которую Медина указал и сообщил, что это уже Аризона. Ветер трепал черные прямые волосы корреспондента, одетого в черную рубашку с короткими рукавами. Потом на экране появились какие-то сборочные фабрики, и закадровый голос Медины сообщил, что на этом участке границы практически отсутствует безработица. Потом на экране замелькали люди, стоящие в очереди на узком тротуаре, микроавтобусы, покрытые тонкой пылью цвета детской неожиданности, провалы в почве, похожие на воронки времен Первой мировой войны, которые мало-помалу превращались в свалки, улыбающееся лицо парня не старше двадцати, тощего и смуглого, с выступающей челюстью, которого Медина за кадром представлял как койота, или проводника нелегалов за границу. Медина назвал имя. Имя девушки. Потом на экране появились улицы аризонского городка, откуда девушка была родом. Дома с рахитичными садиками, заборы из рабицы цвета грязного серебра. Несчастное лицо матери. Она уже все слезы выплакала. Лицо отца — высокого широкоплечего чувака, который пристально смотрел в камеру и молчал. За ними вырисовывались тени трех девочек. Это наши остальные дочери, говорила мать на английском с сильным акцентом. Три девочки, старшей не более пятнадцати лет от роду, бежали в тень, отбрасываемую домом.

Пока по телевизору показывали этот репортаж, Фейту снился чувак, который написал хронику, первую хронику, опубликованную «Черным рассветом» после того, как журнал отверг три его предыдущие работы. Чувак был пожилым негром, гораздо старше Симена, жил в Бруклине и был членом Коммунистической партии Соединенных Штатов Америки. Когда он с ним познакомился, в Бруклине уже не осталось ни одного коммуниста, но дядька все равно поддерживал в активном состоянии свою ячейку. Как же его звали? Антонио Улисс Джонс, правда, молодежь района звала его Парень из Скоттсборо. Также его называли Старый Псих или Кожа да Кости, но обычно все-таки называли Парнем из Скоттсборо, в том числе и потому, что старик Антонио Джонс любил поговорить о случившемся в Скоттсборо, судах в Скоттсборо, о неграх, которых едва не линчевали в Скоттсборо и о которых никто в Бруклине не вспоминал.