2666
Шрифт:
В аэропорту он купил билет в Тусон. В кафетерии сел за барную стойку и, опершись на нее локтями, стал ждать; и вдруг вспомнил сон, который ему приснился ночью: туда заявился Антонио Джонс, умерший уже несколько лет тому назад. И так же, как и тогда, Фейт спросил себя: отчего же тот умер? И сам же ответил на свой вопрос: от старости. Однажды Антонио Джонс, идя по улице в Бруклине, почувствовал, что устал, присел на тротуар и через секунду прекратил свое земное существование. Наверное, и с матерью произошло нечто подобное, подумал Фейт, но в глубине души знал — это не так. Самолет взлетел, и над Детройтом тут же загремела гроза.
Фейт открыл книгу того белого, что преподавал в Сандхерсте, и начал читать с 361-й страницы: «За дельтой Нигера африканский берег наконец снова поворачивает к югу и там, в Камеруне, ливерпульские торговцы занялись работорговлей. Затем около 1780 года они проникли еще дальше на юг, к реке Габон, к северу от мыса Лопес, и стали поставлять
В аэропорту Тусона он взял напрокат машину, купил карту дорог и выехал из города курсом на юг. Наверное, сухой воздух пустыни разбудил его аппетит, и Фейт решил остановиться у первого же ресторана на дороге. Два «Шевроле-Камаро» одного года и одинакового цвета, сигналя, обогнали его. Наверное, устроили гонки. Кузова блестели под аризонским солнцем, а двигатели у них были наверняка форсированные. Он проехал мимо крошечного ранчо, где торговали апельсинами, но не остановился. Оно находилось где-то в ста метрах от дороги, а прилавок с апельсинами — старенькая бричка с навесом и большими деревянными колесами — стоял у обочины, им занимались двое мексиканских детишек. Через несколько километров Фейт увидел впереди заведение под названием «Эль-Ринкон-де-Кочисе» и запарковал машину на большом пустыре рядом с заправкой. Два «камаро» уже стояли рядом с флагом (верхняя полоса красная, нижняя — черная, а в середине белый кружок с надписью «Автоклуб Чирикауа»). Поначалу он решил, что хозяева «камаро» индейцы, но потом понял, что это абсурдно. Фейт расположился в углу, рядом с окном, из которого хорошо видел свою машину. За соседним столом сидели двое мужчин. Один был молодой и высокий, похожий на преподавателя информатики: он улыбался и время от времени подносил к лицу руки — то ли от удивления, то ли в ужасе, то ли еще отчего-то. Лица другого мужчины Фейт не видел, но тот явным образом был старше собеседника: шея толстая, волосы совсем белые от седины, и еще он носил очки. Когда он говорил или слушал, то застывал на месте, не жестикулируя и не двигаясь.
Подошедшая к Фейту официантка оказалась мексиканкой. Он заказал кофе и несколько минут изучал лист с меню. Спросил, есть ли у них клубный сэндвич. Официантка отрицательно покачала головой. «Тогда мне стейк»,— сказал Фейт. «С соусом?» — спросила официантка. «А из чего соус?» — спросил Фейт. «Из чили, помидора, лука и кинзы. Ну и специи туда кладем».— «Ладно,— согласился он,— попытаем удачу». Когда официантка отошла, он осмотрелся. За другим столом сидели двое индейцев, взрослый и подросток, наверное, отец и сын. За следующим — двое белых и мексиканка. Парни полностью походили друг на друга — видимо, монозиготные близнецы, им было лет по пятьдесят, а мексиканке — под сорок пять, и было очень заметно, что оба сходят по ней с ума. Видимо, это они приехали на «камаро». Также Фейт заметил, что в ресторане, кроме него, других чернокожих не было.
Парнишка за соседним столом что-то сказал про вдохновение. Фейт понял только, мол, вы для нас стали источником вдохновения. Седой ответил, что это абсолютно неважно. Парнишка поднес руки к лицу и сказал что-то про волю, способность выдержать взгляд. Затем отнял руки от лица — глаза у него блестели. И продолжил: мол, речь не о естественном взгляде, взгляде из царства природы, а о взгляде абстрактном. Седой покивал: конечно. Когда вы поймали Юревича, сказал парнишка, и голос его утонул в громовом рокоте дизельного двигателя — огромный грузовик как раз парковался на пустыре. Официантка поставила перед Фейтом кофе и стейк с соусом. Парень так и продолжал говорить об этом Юревиче, которого поймал седой дядька.
— Это было несложно,— сказал седой.
— Неорганизованный убийца,— сказал паренек и поднес ладонь ко рту, словно бы готовясь чихнуть.
— Нет. Организованный.
— Да? А я думал, неорганизованный… — протянул парень.
— Нет-нет-нет, организованный убийца,— настоял седой дядька.
— А которые хуже? — спросил парень.
Фейт отрезал кусок мяса — толстого, мягкого и очень вкусного. Соус тоже понравился, особенно когда он приноровился к его острому вкусу.
— Неорганизованные,— ответил седой.— У них сложно определить тип поведения.
— Сложно, но… возможно? — спросил парень.
— Когда есть деньги и время, все возможно.
Фейт поднял руку, подзывая официантку. Мексиканка положила голову на плечо одного из близнецов, другой
же сидел и улыбался, словно такое было у них в обычае. Фейт подумал, что она, наверное, замужем за близнецом, с которым обнимается, но даже брачные узы не смогли изгнать ни любовь, ни надежды второго брата. Отец-индеец попросил счет, а молодой достал откуда-то комикс и погрузился в чтение. По пустырю шел только что припарковавшийся водитель грузовика. Он заходил в туалет при заправке и сейчас причесывал золотистые волосы гребешком. Официантка спросила, что ему подать. Еще один кофе и большой стакан воды.— Мы привыкли к смерти,— услышал Фейт голос паренька.
— Всегда,— ответил седой,— всегда так было.
В девятнадцатом веке, в середине или в конце девятнадцатого века, сказал седой, социум учился процеживать смерть через фильтр слов. Если посмотреть хронику событий того времени, можно подумать, что не совершалось никаких противоправных действий, а убийство так и вовсе обсуждала вся страна, настолько это было нетипично. Мы не хотели слышать о смерти у себя дома, в наших снах и фантазиях, и тем не менее факт заключается в том, что ужасные преступления, расчленения, изнасилования всех видов и даже серийные убийства все равно совершались. Естественно, большую часть серийных убийц так и не поймали — посмотрите на самое известное дело того времени. Никто так и не узнал, кто такой Джек-потрошитель. Правду фильтровали слова, аккуратно подобранные так, чтобы мы особо не пугались. Что делает ребенок, когда ему
страшно? Он закрывает глаза. Что делает ребенок, которого будут насиловать, а потом убивать? Закрывает глаза. И кричит. Но сначала — закрывает глаза. Для этого и нужны слова. И вот что любопытно: все архетипы человеческого безумия и жестокости были изобретены не людьми того времени, а нашими далекими предками. Греки изобрели — скажем так, за неимением точного определения — зло, разглядели зло внутри человека, но доказательства и свидетельства этого зла у нас уже не вызывают эмоционального отклика, они нам кажутся непонятными, бесполезными. То же самое можно сказать и о сумасшествии. Именно греки открыли этот веер, но сейчас он нам безразличен. Вы скажете: все меняется. Естественно, все меняется, но архетипы преступлений не меняются — равно как и наша природа. Есть еще одно объяснение: мол, социум того времени был крошечным. Я имею в виду девятнадцатый, восемнадцатый, семнадцатый века. Конечно, он был крошечным. В семнадцатом веке, к примеру, во время каждого плавания работоргового судна умирало двадцать процентов товара, то есть цветных людей, которых везли на продажу куда-нибудь в Виргинию. И это никого не трогало! В Виргинии не выходили газеты с метровыми заголовками, никто не требовал повесить капитана судна. А вот если хозяин имения впадал в безумие и убивал соседа, а потом галопом мчался к себе домой и, едва сойдя с лошади, убивал жену — в общей сумме всего две смерти,— о, вот тут виргинское общество пугалось насмерть и полгода продолжало бояться, более того, легенда о всаднике-убийце передавалась из уст в уста на протяжении нескольких поколений. Или вот французы: при Парижской коммуне в 1871 году убили тысячи людей — и что? Никто даже слезинки по ним не пролил. А в тех же числах один точильщик убил жену и престарелую мать (не жены мать, а свою собственную, да, именно так, господа хорошие), а его потом положила полиция. Так эта новость обошла все французские газеты, а следом и европейские, и даже в нью-йоркском «Экзаминере» дали заметку по этому поводу. Почему так? А вот и ответ: покойники Парижской коммуны не принадлежали нужному слою общества, темнокожие с работоргового корабля не принадлежали к этому обществу, а вот женщина, убитая в столице французской провинции, и всадник-убийца из Виргинии очень даже принадлежали, в смысле, об их злоключениях можно было писать — ну и читать, естественно. И даже при этом в газетах больше умалчивали, чем раскрывали. А может, и раскрывали. Что именно? Скажу честно: понятия не имею.
Юноша закрыл лицо ладонями.
— Это ведь ваша не первая поездка в Мексику,— сказал он, открывая лицо с улыбкой, чем-то напоминающей кошачью.
— Нет,— признался седой,— я побывал тут некоторое время назад, несколько лет назад, и попытался кое с чем помочь, но у меня не получилось.
— А зачем же вы вернулись?
— Так, посмотреть — мне так, во всяком случае, кажется. Я побывал в доме друга — друга, с которым познакомился в прошлый приезд. Мексиканцы очень гостеприимны.
— Так это не была командировка?
— Нет-нет-нет,— отозвался седой.
— И какое же мнение о том, что происходит, вы составили сейчас? Естественно, я имею в виду не официальное, а ваше частное мнение…
— У меня, Эдвард, несколько мнений. Я бы хотел, чтобы ни одно из них не было опубликовано без моего согласия.
Молодой человек снова закрыл лицо ладонями и сказал:
— Профессор Кесслер, я — могила.
— Хорошо,— кивнул седой.— Я скажу тебе три очевидные вещи. А: это общество вне того общества, о котором я говорил. И все, абсолютно все тут как римские христиане на арене цирка. Б: у преступлений разный почерк. В: этот город, похоже, развивается, прогрессирует, но лучшее, что могут сделать его жители,— это однажды ночью выйти в пустыню и перейти границу. Все должны так поступить. Все. Без исключения.