Абонент вне сети

– А вы святым духом питаетесь?

– Типа того, – Палыч водрузил на нос очки и рассматривал какой-то график на стене. – Сегодня у меня 1300 калорий, то есть 120 граммов тертой моркови.

Скрипя всеми костями, он открыл холодильник, извлек из него плошку с продуктом и старательно отмерил на весах названный вес.

– Кто это вас так укоротил?

– Врач в поликлинике, – музыкант нашел в раковине немытую вилку, протер ее и приступил к еде. – Говорит, с куревом надо завязывать – легкие плохие. С женщинами тоже – сердце неважное. Я говорю: «А выпить-то хоть можно?» А он: «Можно, если дозу свою знаете». Как же не знать – знаю: от литра и выше. Тут он мне диету и выписал. Модная диета какая-то – буддийская.

– А вчера вы тоже постились? – задал я риторический вопрос, поскольку знал ответ из-за убивавшего меня перегара.

– Вчера у меня выходной был, – удивился Палыч моей иронии. – Но эти суки все испортили. Видишь, во что они мне пиджак превратили.

Он показал мне на тряпку в прихожей, которую я принял за остатки половика. Она была как будто порезана маникюрными ножницами в сотне мест, после чего ее тащили за машиной по шоссе на протяжении сотни километров.

– Этой ночью вас грыз крокодил? – предположил я.

– Ученики у меня суки, – Палыч покончил с завтраком секунд за сорок. – Вечером возвращались, на эскалаторе в метро присели – потом все встали, а я забыл. Пиджак зажевало, а я там минут десять как черепаха лежал, пока эскалатор обратно прокрутили. Не могли за папой проследить, черти.

– А по голове вам кто попал?

Музыкант рассказывал долго, обвиняя во всем то ментов, которые не следят за порядком, то Александра I, который присоединил к России Кавказ. Около полуночи Палыч остановился у ночного ларька, купил пива и спел. Он всегда так делал, когда ему было не с кем выпить, а душа жаждала приключений. Приключения материализовались в виде двух десятков упырей, жизнь которых протекала в орбите этого ларька. Палычу соорудили сцену из старых ящиков, он расчехлил гитару и дал джазу. Ему наливали полные стаканы уважения, в результате чего маэстро малость повело, он врезался грифом инструмента в стекло и чуть было его не разбил. Ему посоветовали быть осторожнее, ведь обычно у людей, одетых в его стиле, нет денег даже на сантиметр этого стекла. Палыч достал бумажник с полученными от учеников деньгами и продемонстрировал, что при желании может купить «точку» со всем персоналом. После концерта он ушел недалеко.

Мои подозрения насчет Лики и Коли стремительно рассеивались. Но я все-таки поинтересовался, как поживает квартира Дэна.

– Понятия не имею, я к жене в деревню под Тверь собираюсь, – он взял было ложку, чтобы положить в чай сахар, опомнился и вернул ее на место.

– Как под Тверь? – изумился я. – На вас же в суд подадут. Имущественный спор за квартиру, а вы уезжаете. Пару раз не явитесь на повестки, и уйдет хата дорогая.

– Ну и пусть, – в глазах Палыча проснулся бунтарский огонек. – Где я, а где эта квартира? Даня пошутил, я тоже прикололся, а в итоге пусть сестренка там живет.

– Борис Палыч, зачем вам Тверь? – Я решил, что у старика все же затмение. – Все хотят добра – не отдавайте его. Эта квартира, наверное, миллиона три стоит. Продадите, поживете остаток жизни как мечтали жить в молодости. Или просто переедете отсюда, родных опять же разгрузите.

– А я в молодости пожил, как вам теперь и не приснится, – возвысил голос Коган. – Когда мой мудрый папа собрался помирать, я все думал, что же он скажет мне на смертном одре. Самое важное, что он вынес из своей пламенной жизни. И папа сказал мне: «Всех баб, Боря, не перепробуешь, но стремиться к этому нужно». Так и живу. А хочешь еще один секрет открою?

Он провел меня в свою каморку и взял с пианино старую фотографию. На ней красовался классический биг-бенд советского розлива: фортепиано, ударные, контрабас, гитара, саксофон, кларнеты, группа труб и тромбонов.

Дирижер стоял вполоборота и был похож на удалого кавалергарда.

– Это наш гений Блехман, – объяснил Палыч. – Перед концертом выпивал бутылку водки и умер в 38 лет. На этой фотографии из двадцати двух человек я один и остался. А знаешь почему? Я всегда играл, пил и трахался, с кем хотел. И если я хочу сегодня в Тверь, значит, завтра я туда поеду. А если ты чувствуешь, что ты не можешь уехать, когда тебе захотелось, значит, у тебя серьезные проблемы, сынок.

Я обещал подумать об этом и пошел в прихожую к своим ботинкам. Я пожелал Когану удобного плацкарта и попросил не выключать в Твери мобильник.

– Считаешь меня неудачником? – спросил он, пожимая мне руку и одновременно поправляя семейники.

– Нет, – честно ответил я.

Наверное, к такой глыбе, как Палыч, вообще неприменимы наши критерии успеха. К сорока годам прыгнуть в директорское кресло, сделать двоих детей и потягивать обезжиренную колу на дачном участке – это не портрет успеха, а пародия для малохольных. Но во времена когановской молодости было проще оставаться человеком. Какой-нибудь бунтующий интеллигент, пожелавший пойти против течения, немедленно оказывался в строю единомышленников, идущих тем же путем. В изгойстве скрывалась элитарность, и было интересно быть человеком. Сейчас интереснее рваться к финишу, а те, кто не выдержал темпа, в одиночку дышат на обочине, отряхивая пыль от пролетающих мимо джипов.

Однако я сам не понимал, в какую сторону двигаюсь в поисках убийцы Дэна и двигаюсь ли вообще. У меня был след, который я взял с особым усердием. В глубине души я не хотел, чтобы злодеем оказался кто-то из наших парней.

– Ася, солнышко, привет, – я все-таки сделал звонок, от которого меня отвлек Коган.

– Кому Ася, а кому Анастасия Махмудовна, – осадил меня недобрый басок.

– А это Егор Репин.

– Ой, Егор Романович, мои бы ноги да на ваши плечи. Как жив?

– С удовольствием подписался бы с вами на пару туров вальса.

– Я готова подарить их вам вне очереди.

– Тогда через час буду у твоего офиса. Потанцуем где-нибудь за кофе.

Ася была начальником пресс-службы одного из крупнейших сотовых операторов. Я не представлял, как она здесь работает: на трибунах «Петровского» она разгоняла тучи редкой красоты матом. При этом Ася слыла настолько деликатной девушкой, что в трудную минуту скорее могла наблевать в свою сумочку, чем в салоне подругиной машины. В век эгоизма ее стоило уважать за одно это.

Снова лезть в метро не хотелось, и я остановил дедушку на старой «Волге». Старикан был домашний, уютный, из тех, что копошатся на дачном участке с раннего утра, успевая до вечера приколотить три с половиной доски. На Дворцовом мосту он матерно восхитился фонтаном и повернул к Университету, напугав пешеходов гудком.

– А главу нашего района надо расстрелять, – выдал он мне просто и беззлобно.

– Прямо так и расстрелять? – усомнился я.

– Так они все строють и строють, уже с собакой погулять негде, – пояснил свой приговор умный пенсионер.

Несколько лет назад я уже слышал подобное. Дед на «жигулях» предлагал расстрелять городское правительство, потому что дома разваливаются, а ничего нового не возводят. Пошел он недавно на пустырь с собакой гулять – в яму провалился. Тогда же мы смеялись над тем, что в России нет дорог, а есть места, где можно проехать. Сегодня дороги в Питере строят и ремонтируют с размахом, добрались даже до моего двора, где в колдобины можно было провалиться по колено. Однако редкий водитель, стоя в пробке, не ругается на ремонтников: все перекрыли, никуда не проехать. Все это походило на бессмысленный заговор недовольных, которые не видят радости у себя под носом и расплескивают желчь вокруг себя.