Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

вали с белобрысыми провинциалами — технологами или

горняками.

Так шла моя зима до марта. О Блоке я вспоминала

с досадой. Я помню, что в моем дневнике, погибшем в

Шахматове, были очень резкие фразы на его счет, вроде

150

того, что «мне стыдно вспоминать свою влюбленность в

этого фата с рыбьим темпераментом и глазами...». Я счи­

тала себя освободившейся.

Но в марте (у Блока мы узнали, в каких числах) око­

ло Курсов промелькнул где-то его п р о ф и л ь , — он думал,

что я не видела его. Эта встреча меня перебудоражила.

Почему с приходом солнечной, ясной весны опять <возник>

образ Блока? А когда мы оказались рядом на спектакле

Сальвини, причем его билет был даже рядом со мной, а не

с мамой (мы уже сидели, когда он подошел, поздоровал­

ся), до того как были сказаны первые фразы, я с молние­

носной быстротой почувствовала, что это уже совсем

другой Блок 28. Проще, мягче, серьезный, благодаря это­

му — похорошевший (Блоку вовсе не шел задорный тон

и бесшабашный вид). В обращении со мной — почти не­

скрываемая почтительная нежность и покорность, а все

фразы, все разговоры — такие серьезные; словом — от то­

го Блока, который уже третий год писал стихи и кото­

рого от нас он до сих пор скрывал.

Посещения возобновились сами собой, и тут сложился

их тип на два года.

Блок разговаривал с мамой, которая была в молодости

очень остроумной и живой собеседницей, любившей по­

спорить, пусть зачастую и очень парадоксально. Блок

говорил о своих чтениях, о взглядах на искусство, о том

новом, что зарождалось и в живописи и в литературе.

Мама с азартом спорила. Я сидела и молчала, и знала,

что все это говорится для меня, что убеждает он меня,

что вводит в этот открывшийся ему и любимый мир —

меня. Это за чайным столом, в столовой. Потом уходили

в гостиную — и Блок мелодекламировал «В стране лу­

чей» А. Толстого, под «Quasi una fantasia», или еще что-

нибудь из того, что было в грудах нот, которые мама

всегда покупала.

Мне теперь нравилась его наружность. Отсутствие на­

пряженности, надуманности в лице — приближало черты

к статуарности, глаза темнели от сосредоточенности и

мысли. Прекрасно сшитый военным портным студенческий

сюртук красивым, стройным силуэтом условных жестких

линий вырисовывался в свете лампы у рояля, в то время

как Блок читал, положив одну руку на золотой стул, зава­

ленный нотами, другую — за борт сюртука. Только, конеч­

но, не так ясно и отчетливо все это было передо мной, как

теперь. Теперь я научилась остро смотреть на все окружа-

151

ющее меня — и предметы, и людей, и природу. Так же

отчетливо вижу и в прошлом. Тогда все было в дымке.

Вечно перед глазами какой-то «романтический туман».

Тем более — Блок и окружающие его предметы и про­

странство. Он волновал и тревожил меня; в упор его рас­

сматривать я не решалась и не могла.

Это ведь и есть то кольцо огней и клубящихся паров

вокруг Брунгильды, которое было так понятно на спек­

таклях Мариинского театра 29. Ведь они не только защи­

щают Валькирию, но и она отделена ими от мира и от

своего героя, видит его сквозь эту огненно-туманную за­

весу.

В те вечера я сидела в другом конце гостиной на ди­

ване, в полутьме стоячей лампы. Дома я бывала одета

в черную суконную юбку и шелковую светлую блузку,

из привезенных из Парижа. Прическу носила высокую —

волосы завиты, лежат тяжелым ореолом вокруг лица и

скручены на макушке в тугой узел. Я очень любила ду­

хи — более, чем полагалось барышне. В то время у меня

были очень крепкие «Coeur de Jannette». Была по-

прежнему молчалива, болтать так и не выучилась, а го­

ворить любила всю жизнь только вдвоем, не в обществе.

В это время собеседниками для серьезных разговоров

были у меня брат мой Ваня, его друг Развадовский и

особенно его сестра Маня, учившаяся в ту зиму живопи­

си у Щербиновского, очень в вопросах искусства подви­

нутая. В разговорах с ней я научилась многому, от нее

узнала Бодлера (почему-то «Une charogne»! *), но осо­

бенно научилась более серьезному подходу к живописи,

чем царившее дома передвижничество, впрочем давно ин­

стинктивно мне чуждое.

Живописи я много насмотрелась в Париже вплоть до

крайностей скандинавских «символистов», очень упрощав­

ших задание, сводивших его к сухой умственной форму­

ле, но помогавших оторваться от веры в элементарные,

бытовые формы. Что я читала в эту зиму, я точно не

помню. Русская литература была с жадностью вся про­

глочена еще в гимназии. Кажется, в эту зиму все читали

«Так говорит Заратустра». Думаю, что в эту зиму я чи­

тала и французов, для гимназистки — запретный плод:

Мопассана, Бурже, Золя, Лоти, Доде, Марселя Прево, за

которого хваталась с жадностью, как за приоткрывавшего

* «Падаль» ( фр. ).

152

по-прежнему неведомые «тайны жизни». Но вот уж вер­

ная-то истина. «Чистому все чисто». <...>

Я действительно очень повзрослела. Не только окреп­

ли и уточнились умственные интересы и любовь к ис­

кусству. Я стала с нетерпением ждать прихода жизни.

У всех моих подруг были серьезные флирты, с поцелуя­

ми, с мольбами о гораздо большем. Я одна ходила «дура

дурой», никто мне и руки никогда не поцеловал, никто

не ухаживал. Дома у нас из молодежи почти никто не