Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

московского месяца выяснилось, что он был разочарован,

увидев меня таким, каким я был. Я — тоже. Но скоро

мы оба почувствовали, что, кроме разности «тона»,

«стиля», «быта» и «темперамента», есть нечто, что и

легло впоследствии, как основа его чисто братского, неж­

ного, деликатного и любящего отношения ко мне. Не

говорю о себе: я полюбил его в первые же дни нашего мос­

ковского месяца, хотя был всегда, увы, в десять раз эго­

истичнее его в наших взаимоотношениях. Он меня пре­

восходил в чем-то, и оттого-то впоследствии то братское,

что нас связывало, отобразилось во мне тем, что я ощу­

щал его «старшим братом»; младшим — был я всегда,

хотя мы ровесники. Говорю это без самоуничижения:

так, просто. Были и черты, в которых я превосходил

его: я был внутренне терпеливее, выносливее, может

быть скромнее и робче, не боялся распылиться. Он был

мудрее, старше, смелее и внутренне капризнее, нетерпе­

ливее, запальчивее (во внешнем опять наоборот).

Мы почувствовали скоро взаимную перекличку изда­

лека. Мы, точно не видя друг друга, не глядя друг

другу в лицо, отделенные забралами наших стилей и

темпераментов, так несозвучно, перекидывались издали

мячиками из слов. Мы сначала поверили друг в друга,

вопреки оболочке, и эта вера перешла незаметно в до­

верие, перешла в привычку. Мы обтерпелись друг о дру­

га. И тут скажу: я в него поверил как в человека рань­

ше, чем он в меня. Он долго еще осторожно присматри­

вался ко мне, наконец поверил и действительно полюбил

меня прочней и конкретней. Я был легкомысленнее его

и не раз колебал прочные основания наших отношений

теоретическими вопросами, платформами, идеологиями

и, наконец, своим эгоизмом. Не раз отношения наши

237

подвергались серьезному испытанию. Можно сказать, они

остались незыблемыми до последнего дня его жизни ис­

ключительно благодаря его прекрасной, благородной, в

иных случаях пылающей правдивостью душе. Еще

штрих, его характеризующий: даю голову на отсечение,

что если бы покойного спросили о первой нашей встрече,

он ее описал бы не так, как я: он охарактеризовал бы

одним метким словом то внутреннее, что создалось меж­

ду нами, и не стал бы пускаться в психологическую ха­

рактеристику всех душевных нюансов, сопровождавших

ее. Нюансы бы забыл он, но запомнил бы текстуальные

фразы, которыми мы обменялись. А я вот не могу при­

вести ни одной его фразы из наших первых встреч (он

и говорил меньше, да и я был глуше к произносимым им

словам, прислушиваясь к бессловесному фону их), фо­

тографические снимки со всех душевных движений меж­

ду нами точнее устанавливает мне память.

Когда мы улыбнулись друг другу и отметили, что

так трудно заговорить по-настоящему, А. А. поставил и

тут точку над «i», подтвердив прямо, без обиняков — да,

трудно. Я же, впадая в прекраснодушие, начал анализи­

ровать, почему именно трудно, начал характеризовать

себя, свое косноязычие, неумение говорить, необходи­

мость для меня «оттаять» от ледяного короста внешних

пропыленных словечек, в которые сажает нас, как

в тюрьму, «сократическая» обстановка жизни. Это было

вполне неуместно, бестактно, «мишелисто» (то есть в

стиле молодого гегелианизирующего человеческие отно­

шения Мишеля Бакунина). И могло выглядеть смесью

из ненужной риторики, субъективизма и психологизма,

то есть именно со всем тем, чего так не любил Блок. По,

должно быть, в моем признании сказалась какая-то боль;

я почувствовал, как весь стиль наших будущих отноше­

ний определится этими первыми впечатлениями друг о

друге. И тут я почувствовал, что А. А. через все вдруг

мне поверил, увидел меня в моей «тишине», в «челове­

ческом», и сказал «да» этому человеческому, хотя еще

конкретно внутренно меня не полюбил.

Оговариваюсь, — может быть, этот разговор и не был

первым моим разговором с А. А., а в т о р ы м , — то есть

произошел на другой день, но во всяком случае он был

первым началом нашего многолетнего разговора друг с

другом, не прекращавшегося и молчанием. Во всяком

случае память моя ассоциирует его с первой встречи.

238

Из этого посильного анализа моего впечатления об

А. А. явствует, что А. А. мне чем-то сразу заимпониро-

вал. У меня было более уважения к нему, чем у него

ко мне, было ощущение какой-то тихой силы и незауряд­

ности, которая исходила от его молчаливого, приветливо­

го облика, такого здорового и такого внешне прекрасно­

го. А. А. был очень красив в ту пору, я бы сказал: лу­

чезарен, но не озарен. Его строки «Я озарен... я жду

твоих шагов...» — не соответствовали его лику: в нем не

было ничего озаренного, «мистического», внешне «таин­

ственного», «романтического». Никакой «романтики» ни­

когда я не видел в нем. О, до чего не соответствовал он

сантиментальному представлению о рыцаре Прекрасной

Дамы, рыцаре в стиле цветных в и т р а ж е й , — вот что

всего менее подходило к нему: никакого средневековья,

никакого Данте, больше — Фауста. Но лучезарность была

в нем: он излучал, если хотите, озарял разговор чем-то

теплым и кровным, я бы сказал — физиологическим. Он

был весь — геология. Ничего метеорологического, воз­

душного в нем не было. Слышалась влажная земля и

нутряной, проплавляющий огонь откуда-то, из глубины.

Воздуха не было. И вероятно, эта физиологичность, реа­

листичность, земность и отсутствие озаренной транспа-