Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

соответствовавшего «фиктивному» облику, меня застало

врасплох. Нечто даже подобное разочарованию поймал

я в своей душе и оттого еще больше переконфузился

и быстро принялся приветствовать гостя и его супругу,

несколько суетясь, путаясь в движениях, заговаривая

зубы собственному своему впечатлению, которое было

тотчас же замечено А. А . , — оттого он стал ласково лю-

* Впоследствии я не раз говорил А. А., что в выражении его

лица было что-то от Гауптмана. Это сходство с Гауптманом впо­

следствии не поражало меня. ( Примеч. А. Белого. )

232

безным, но, как мне кажется, тоже внутренно смутился.

Произошла какая-то заминка в первой нашей с ним

встрече, в передней. И с этой заминкой мы прошли и

гостиную, все втроем, где я, кажется, познакомил А. А.

с моей матерью, которая очень любила его стихи и еще

больше его письма ко мне; некоторые из них я ей пока­

зывал. Помнится, меня поразила та чуткость, с которой

А. А. воспринял неуловимое впечатление, им во мне

оставленное, то есть смесь радости, смущенности, неко­

торой настороженности, любопытства ко всей его лич­

ности, вплоть до движения его рук, до движения кончи­

ков его улыбающегося рта, до морщинок около смеющих­

ся глаз его, с мороза покрасневшего и слегка обветрен­

ного лица. Это неуловимое настроение с неуловимой

быстротой передалось и ему, отчего вся его статная,

крупная фигура, с уверенными и несколько сдерживае­

мыми движениями приобрела какую-то мешковатость.

Он как-то внутренно затоптался на месте и, в свою оче­

редь, с выжидательно-любопытной улыбкой точно ждал

от меня, я не знаю чего, слов ли, жестов ли, полной ли

непринужденности или разрешения моего взволнованно­

го, несколько взвинченного настроения, вызванного на­

шей встречей. Помнится, мы сидели друг перед другом

в старых, уже несколько потрепанных креслах в нашей

оливковой гостиной, цвет которой я описал в первой

главе первого тома моей «Эпопеи» (кресла сохранились

в нашей гостиной от времени моего младенчества).

В этих же креслах лет за четырнадцать перед тем, пом­

ню, сидел дед А. А., Андрей Николаевич Бекетов (быв­

ший ректор Петербургского университета), седой, бла­

гообразный, бодрый старик, с длинной бородой и падаю­

щими на плечи сединами, а я сидел на его коленях, и

он гладил мою голову.

Помню я этот морозный январский день, и лучи

солнца, падавшие в гостиную, и эту солнцем освещен­

ную, слегка склоненную набок голову, и эти голубые,

большие, не то недоумевающие, не то испытующие, но

добрые, добрые глаза, и локти рук, упирающиеся в старое

кресло, и слегка дрожавшую правую руку, зажавшую па­

пиросу, и голубоватые дымные струйки.

Я не помню слов, которыми мы обменялись. Помню

лишь, что мы говорили об очень внешних вещах: о пу­

тешествии А. А. в Москву, о том, сколько А. А. думает

здесь погостить, о Мережковском, Брюсове, «Скорпионе»

233

и о том, что нам следовало бы о многом поговорить.

Едва ли мы не заговорили о погоде, но это вышло

слишком «визитно», и мы все втроем — А. А., я и Л. Д.

вдруг откровенно улыбнулись этому визитному тону и

заговорили о том, как трудно отделаться от внешних

слов и заговорить по-настоящему. И действительно, нам

с А. А. было трудно сразу взять настоящий тон по от­

ношению друг к другу. Вероятно, у А. А. был ряд мыс­

лей обо мне, в связи с письмами к нему, стихами и

«Симфонией». Мне кажется, что в одном стихотворении

он переоценил мою бренную личность, посвятив мне

строчку о том, что — «кому-то на счетах позолоченных

дано было сосчитать то, что никому не дано» 50. Я, в

свою очередь, готов был о нем написать подобные же

строчки. Слишком много у нас наросло друг о друге ду­

шевных образов, не питавшихся фактом личного обще­

ния, чтобы сквозь строй дум о «неуловимом» эмпирично

коснуться друг друга. Кроме того, с первых мигов встре­

чи сказалась разность наших темпераментов, оттенок

меланхоличного в нем и сангвинического во мне, и раз­

ные приемы выявлять себя во внешних отношениях.

И мне и А. А. приходилось много страдать в свое время

от несоответствия общественной среды, в которой скла­

дывалась наша жизнь. Слишком долго и мне и ему при­

ходилось таить свое интимнейшее, несказанное. А. А.

был близок к своей матери именно в субстанции своих

творческих тем, но далек и чужд своему отчиму, пре­

красной и добрейшей личности, своим родственникам и

той военной среде, которая окружала его отчима, быв­

шего в то время полковником лейб-гвардии Гренадерско­

го полка. Я слишком долгое время развивался молча и,

так сказать, украдкою. Отец и мать были чужды моим

философско-религиозным устремлениям, и лишь в семье

Соловьевых я, что называется, «распускался». У обоих

у нас все то, что выявлялось в литературе, как стихи и

чаяния, истекало из своего рода «подполья», в котором

мы, заговорщики о будущем, перекликались стихами, как

программами какой-то будущей совместной деятельности.

Но из «подполья» оба мы не могли вылезти. На обоих

наросла средой отложенная маска, как необходимый за­

щитный щит (не оттого ли так много масок фигурирует

в поэзии А. А.? — «неземные маски лиц...», «снежные

маски» и т. д.). Оттого, вероятно, в моей статье «Маска»,

234

написанной вскоре, упоминается, что появились люди-