Анамнез декадентствующего пессимиста

И ты не будешь из-за неё судьбе полные упрёков рожи корчить. И если это, как ты говоришь, делает нас людьми, которых за шиворот зацепив волочет часовая стрелка, а потом толкает с обрыва, если нельзя ничего забыть, а только поставить в упрёк, обвести в кружочек и если именно это, как ты говоришь, делает нас людьми, то я предпочёл бы себя постареть надолго, но быстро и, не успев ни с кем попрощаться, превратиться бы во что-нибудь искренне никакого не имеющее ни к чему отношения, наипаче ко мне. Но он был совершенно прав, совершенно прав, потому что поздно и нельзя, как ты верно заметила, именно это делает нас людьми.

У людей, стоявших за прилавками был какой-то суетный и случайный вид. Продавцы двигались медленно. На их лицах, как тяжёлый грим, лежала дневная усталость. Так медлительно, что можно было бы жить на Юпитере.

Вдруг увидеть на стекле окна в отражении собственного лица усталые глаза отца. Видишь, устал глаз говорящий, следящий, думать устал, спорить сам с собой, слышать устал, скрывать свою негодность для дела, в деревне усталости, где тождественны все существа. Я не хочу бороться против безобразия, я не хочу быть обвинителем, не хочу даже обвинять обвинителей. Мой аргумент, помните это твёрдо – только отвращение. Я отведу взгляд, отныне это будет единственной формой моего отрицания. Мне, в сущности, всё равно, кому я возражаю. В сущности, и сам предмет нашей дискуссии мало меня интересует. Продавцы – рабы магазинов и ларьков. Когда я умру, похороните меня и на памятнике напишите: «Умер от отвращения».

Как часто бывает, нужное слово не подворачивалось – поэтому я повернулся и вышел из магазина. Помню, я ушёл оттуда как изувеченный, с какой-то необоримой, насмерть уничтожающей тоскою в сердце, такой, что невозможно мне в ту пору жить, совсем нельзя. Как будто я один человек на всём свете. И стало мне страшно и очень печально, и так до сих пор. Болезнь это у меня, должно быть. От этого и подохну. Хорошо, только когда я забываю о себе. Когда есть лишь глаза, или уши, или кожа. За два-три последних года я не помню ни одной счастливой минуты. Почему каждое утро, как проснусь, мне так паршиво? Все думаю, смогу нормально в сортир сходить или нет? Сработает ли мое тело? Справятся ли кишки мои, с чем им надлежит справиться? Перетрет ли мой дряхлый организм еду до коричневого состояния?

Даже деревья стояли понурые и неподвижные, точно замученные. Всё глядело сумрачно, сонно, всё говорило об угнетении. Это было что-то горькое, полное безнадёжности и вместе с тем бессильно строптивое.

Потерянно оглядывался он кругом в букете улиц, где горшки с цветами на окне – заблудшая овца, лунный кот, пробирающийся по своим делам, весь распроклятый день пресмыкавшийся на улице. Сумрачный, тускло смотря по сторонам, в отчаянье он бродил по улицам и, наконец, поздно возвратился домой. Возвращаясь, он чувствовал только одно – тупую тоску.

Я вернулся. Я сохранил самое отвратительное воспоминание об этой поездке. С единственным решением: заткнуть ту черную дыру в душе. Заткнуть, забетонировать и жить так, чтобы она больше не раскрылась. Я стал другой. Тихий. Неразговорчивый. Задумчивый. Напуганный. Я не пил. Я читал. Просыпался и читал. До вечера.

Глава 30. История с девушкой

Смотрела девушка. Странно как-то смотрела – с таким выражением, с каким обычно смотрят на течение реки или провожают пролетающий самолёт – долгим, липким, задумчиво-уплывающим…

Ах, была у меня в жизни одна евреечка, век не забуду той евреечки! Волосы черные, мелким бесом завитые, брови тоже черные, мохнатые, как два червяка, а кожа смуглая, в желтизну, а на ощупь – сафьян. По-русскому болтала – не отличишь, а по-еврейскому знала одно слово "цорес", что значит по-ихнему горе, неприятность, тоскливый сор какой-то, колющий сердце, и от этого сердечного сору получается "цорес". И была в ней крупинка цореса, изюминка такая невы-ковыренная, но всажена, вмуравлена та изюминка в состав души. Бывало, смеется, ластится, а глаза печальные-печальные и от них пустыней веет аравийской или, может, Сахарой, по которой они бежали тогда с детишками, с рухлядью на спинах, на верблюдах, и всю мировую скорбь вынесли на себе и на тех верблюдах горбоносых, надменных и тоже похожих на евреев, с тяжелыми, круглыми веками.

Она уныло села на стул, размыто оглядела комнату, помолчала, глядя на ноги себе, потом, нейтральным, устало-бесцветным голосом спросила: "Ну, как вы поживаете? Что поделывали?" А как поживает наш знакомый Юбельблат?.. а?.. он по-прежнему близорук?.. и всё так же читает чужие мысли?..

Настроение нормальное. Только в голове легкий туман. Как утром, когда проснешься. Ну, как бывает, мысли уже совсем другие, во всяком случае…

Я изучаю курящих мужчин с заспанными глазами, в помятых брюках, со следами ночи на коже. Каждый может быть каждым. Эта обстановка становится незаменимой и главной при поступлении ко мне потусторонних сигналов.

Последние дни занимаюсь бог знает чем. Подолгу смотрю на себя в зеркале. Иногда кажусь себе нереальной, словно передо мной вовсе не моё отражение. Приходится отводить взгляд. Разглядываю свое лицо, глаза. Пытаюсь разобраться, о чем они говорят. Что я такое. Почему – здесь. Странно: человек вполне счастлив, когда забывает себя, не принадлежит себе. С самим собою – скучает. Средства заместить себя – работа, игра, любовь, вино и т.д. Счастливейшие минуты – не помним себя, исчезли из собственных глаз.

Утром бывает утро, а вечером – вечер. Мой взгляд в автобусе никому не мешает. Заметь – как много лет мы говорим одно и то же.

Я не слишком здесь счастлива. Но на свете так много людей, не правда ли, которые тоже не слишком счастливы? Вы ведь согласны со мной? как вы считаете?.. Я здесь, как персик в столярной мастерской. Для кого и зачем я берегу себя? Для какой тёмной безвестности? …и мысли мои как дурные рисунки, которые следует сейчас же порвать.

Я – никуда не гожусь и нет мне ничего… нет ничего… Надоело мне, лишняя я здесь… Мир стал мне не в радость. Как тем девам, «погасившим свои светильники». Мне – которой так нравилось слушать, как скрипят его шестерёнки, цепляясь одна за другую, любоваться, как прекрасны краски его причудливой мозаики. И по улице идти с чувством, с расстановкой – то правую ножку вперёд, то левую.

Гегель замечает по конкретному поводу, который нас сейчас не занимает: «Когда в ее жизнь врывается диссонанс несчастья, она находится во власти жестокого противоречия, не обладая нужным умением, не зная путей для сближения своего сердца с действительностью…».

Все грешны. Да ведь сказано: за один вздох всё прощается. И, стало быть, цени только одно – дыхание жизни. Ты везде лишняя, да и все люди на земле – лишние. Ты только почаще напоминай ему, что он хороший парень, он тебе – поверит. Запомни: как только человек признает свою ошибку ему всё прощается.

Я к вашим ласковым пальцам прижму свои усталые веки. Несмотря на неспособность к изменению запечатлённых линий на твоих ладонях и зашифрованных в гороскопе карте со стрелкой. Ты думаешь – моя жизнь не претит мне завтрашним днём? Я дам тебе совет: ничего не делай! Просто – обременяй землю, а там пусть тебя носит каналья судьба, ведь на то и живёшь, чтобы срывать цветы удовольствия. Природа и судьба – это единственные силы, которым никогда не стоит отказывать в повиновении. Вот, судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Внешняя и внутренняя судьбы – разные…