Анатомия «кремлевского дела»
Шрифт:
Под тяжестью “улик” Каменев был вынужден уступить.
Я признаю, что совершил тягчайшее преступление перед партией и Советским государством. Мои и Зиновьева к.-р. действия привели не только к созданию обстановки злобы и ненависти в отношении Сталина, но явились стимулом к террористическим действиям контрреволюционеров. Для меня сейчас не подлежит сомнению, что Н. Б. Розенфельд воспринимал наши нападки и клевету на Сталина как установку на террор. На мне лежит ответственность за то, что в результате созданной мною и Зиновьевым обстановки и наших к.-р. действий возникла к.-р. организация, участники которой намеревались совершить гнуснейшее злодеяние – убийство Сталина [852] .
852
Там же. Д. 111. Л. 25–26.
Но, признавая, что действительно нагнетал озлобление против вождя и облегчал работу террористам, он продолжал категорически отвергать какие-либо террористические намерения со своей стороны. Понимали ли чекисты, что им не удастся добиться от Каменева нужных показаний без применения “специальных” методов? В активе у них имелись лишь не вполне конкретные показания Н. Б. Розенфельда и Н. А. Розенфельд о том,
111
Очередной допрос Михаила Чернявского 16 апреля 1935 года выбивался из общего ряда. Можно с осторожностью сделать предположение, что его содержание было рождено горячим желанием Михаила Кондратьевича любым способом облегчить свою участь. Вероятно, следователи Дмитриев и Черток пообещали ему послабление в обмен на определенную информацию. Чернявский тщательно подготовился к допросу, предварительно набросав общее содержание своих показаний, для чего ему, вероятно, предоставили в камеру ручку и бумагу. В дальнейшем чекисты легко оформили сочиненные Чернявским показания в виде протокола путем вставки в текст фиктивных “вопросов следователя”. Показания касались бывшего начальника Чернявского – В. М. Рохинсона. Заметив во время предыдущих допросов, что Чернявский по какой-то причине испытывает неприязнь к бывшему шефу, чекисты умело воспользовались этим обстоятельством, потребовав от Михаила Кондратьевича составления всеобъемлющего списка прегрешений Владимира Матвеевича (ранее Чернявский заклеймил его как троцкиста с возможным контрреволюционно-белогвардейским прошлым). Так как Рохинсон занимал видное место в иерархии специалистов по военной химии, компромат, добытый в отношении него, да еще и в изложении другого специалиста по военной химии, приобретал важное государственное значение.
Чернявский не ударил в грязь лицом. В начале “допроса” чекисты на всякий случай заставили его показать, что личных счетов между ним и Рохинсоном не было и не могло быть. Чернявский утверждал:
Я с Рохинсоном нахожусь в близких товарищеских отношениях начиная с 1926 г. Я был его помощником в период работы Рохинсона в качестве начальника Химического полигона в Люблино. Я дневал и ночевал у него дома. В 1927 г. при моем поступлении в Разведупр Рохинсон рекомендовал меня для этой работы. Я бывал у Рохинсона дома, знал его жену, зовут ее Александра… Рохинсон проживает по Софийской набережной, № дома и квартиры я не помню, местонахождение квартиры знаю из памяти. Живут они в доме, принадлежащем Военведу [853] .
853
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 111. Л. 105.
Покончив с “установочной частью”, Чернявский перешел к доносу на Рохинсона, постаравшись его изобразить в самом неприглядном свете – как ловкача и приспособленца:
Рохинсон нередко читал мне “нравоучения” по вопросу о том, как надо относиться к работе. Он говорил мне: “Когда ты работаешь, ты обязательно имей в виду, что тебе придется отвечать перед органами власти, поэтому всегда надо запасаться всякими бумажками, подтверждающими твою невиновность”. Далее он говорил: “Существом дела никто не интересуется, поэтому самое главное, чтобы вовремя была написана бумажка. В работе никого не надо дразнить – тебе всегда могут отомстить. Поэтому не надо драться и не надо портить взаимоотношений”. Рохинсон представлял из себя человека, нашедшего теплое, обеспеченное место в ВОХИМУ. Он нередко говорил: “Я живу и все время лавирую” [854] .
854
Там же. Л. 106.
Далее Чернявский отметил важность поста, занимаемого Рохинсоном, – от работы возглавляемого тем Военно-химического института РККА зависела-де “вооруженность Красной армии в вопросах военной химии”. Однако при этом, продолжал Чернявский,
Рохинсон мне говорил, что институт поглощает огромные средства на изыскательные работы и разработку проблем и что полученные результаты находятся в явном несоответствии по отношению к размерам затрат. Рохинсон говорил мне: “Наше дело очень раздутое, поэтому приходится работать так, что день прошел и с плеч долой, но я боюсь, что наступит время, когда с меня спросят результаты, тогда придется отвечать”. Далее Рохинсон продолжал: “Значительное количество работ института не годится, институт не дал Красной армии таких результатов, которые значительно подняли бы ее боеспособность. Можно было бы прекратить существование института, ибо от его работ польза небольшая, но большой организм уже существует, и мы занимаемся выдумыванием работ” [855] .
855
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 111. Л. 106–107.
В этих показаниях нет ничего необычного для советской действительности, да и не только для советской. Но в СССР такие высказывания было, мягко говоря, не принято делать публично, поэтому, будучи официально оформленными протоколом допроса, они приобретали отчетливо “контрреволюционный” оттенок.
Подчиняясь логике показаний, Чернявский обвинил Рохинсона в злостном очковтирательстве. По его словам, вышестоящему начальству, прибывавшему в институт для инспекции, демонстрировались образцы разработок, которые почти ничего общего не имели с серийно выпускаемыми изделиями. Или же за достижения выдавались разработки, неприменимые на практике.
Внутри института существует сплошная круговая порука; никто из персонала института не хочет друг друга подводить. Осенью 1934 г. я имел разговор с Рохинсоном по поводу работ института. Он мне сказал, что все время беспокоится, как бы очковтирательство в работе института не сделалось известным в Наркомате Обороны – “ведь может найтись какой-либо из сотрудников института, который может подвести” [856] .
Все это Чернявский проиллюстрировал рядом конкретных примеров неправильной работы института с добытыми
военной разведкой материалами: 1) срыв копирования конструкции немецкого противогаза для налаживания серийного выпуска, 2) срыв освоения (копирования) технологии производства ипритной пыли для разбрасывания с самолетов, 3) срыв освоения (копирования) производства американского химического миномета, 4) срыв использования зарубежного опыта по созданию горючих и дымовых смесей, 5) срыв освоения “новой дымовой шашки американского образца, которая во много раз превосходит по эффективности дымообразования шашку РККА”, 6) срыв освоения (копирования) немецкой фугасной мины.856
Там же. Л. 108.
Эти факты, по словам Чернявского, стали ему известны лично от Рохинсона и других военно-химических работников, с которыми он контактировал, будучи начальником химического отделения отдела военно-технической разведки Разведупра (отдел был создан как раз осенью 1934 года). Безобразия в области военно-химических разработок Чернявский теперь объяснял “троцкизмом” Рохинсона, выражавшемся в упаднических настроениях:
В разговоре он сказал мне: “Жизнь в стране идет непонятно, впереди полная неизвестность и бесперспективность, работаешь, а смысла не видишь. К чему все это?” “С другой стороны, – продолжал Рохинсон, – нельзя иначе, я должен создавать видимость работы”. Рохинсон в разговорах со мной нередко подчеркивал, что к делу обороны у него душа не лежит, что сил у нас, чтобы выдержать предстоящую войну с империалистическими державами, ничтожно мало, что в вопросах вооружения, особенно по военной химии, мы значительно отстали от передовых капиталистических стран, но что чем хуже, тем лучше… Рохинсон считал, что трудящиеся массы, в первую очередь крестьянство, не пойдут защищать Советскую власть, что это вполне правильно, так как теперешнее руководство ВКП(б) защищать не следует, что в результате неизбежного поражения в предстоящей войне к власти придет новое демократическое руководство, что этим руководством будут троцкисты, что тогда из-за границы в СССР вернется Троцкий. О Троцком Рохинсон отзывался всегда с большой восторженностью и любовью [857] .
857
Там же. Л. 113.
Конечно, трудно поверить, что Рохинсон на самом деле развивал Чернявскому столь нелепые и утопические взгляды, но следователи без зазрения совести вставляли подобные выдумки в протоколы допроса сплошь и рядом, чтобы вызвать лишний раз ярость вождя, которого просто трясло от злости от одного упоминания фамилии Троцкого.
Светлана Лохова характеризует показания Чернявского в адрес Рохинсона следующим образом:
Чернявский донес на Владимира Рохинсона… изобразив его как циничного халтурщика и бюрократа… Чернявский надеялся, что разведданные, собранные им в Массачусетском технологическом институте, расстроят попытки Рохинсона скрыть от советского руководства отсталость руководимого им исследовательского института. Хотя разоблачения стоили ему жизни, его донос оказался эффективным. Рохинсон был снят с должности [858] .
858
Lokhova, Svetlana. The Spy Who Changed History. P. 82.
Сомнительно, что тут сработал именно донос Чернявского, который формально был получен лишь за день до первого допроса Владимира Матвеевича. А фраза о том, что разоблачения стоили Михаилу Кондратьевичу жизни, является не чем иным, как очередной беллетристической виньеткой – ведь “осудили” его совсем не за это.
112
Самого Рохинсона следователи Дмитриев и Черток вызвали на первый допрос на следующий день, 17 апреля. По традиции чекисты начали с выяснения социального происхождение своей жертвы. Оказалось, что Рохинсон (как и многие, многие другие) скрывал свое происхождение, выдавая себя то за “сына ремесленника”, то за “сына служащего”, тогда как на деле его отец имел права купца первой гильдии (что позволяло ему жить в Санкт-Петербурге, где он и скончался в 1913 году). В разное время отец Рохинсона владел заводиками по изготовлению кирпичей (в Казани, где Рохинсон и родился в 1896 году) и деревянной тары (в Псковской губернии), использовал наемный труд. В начале века семья переехала в Петербург, где отец Рохинсона имел мастерскую, о чем указал Владимир Матвеевич в анкете, заполненной перед допросом. Однако после придирчивых расспросов следователей мастерская чудесным образом превратилась в еще один заводик по изготовлению деревянной тары со штатом наемных рабочих в 50–60 человек. Когда эти порочащие Рохинсона подробности окончательно прояснились, следователи тут же заклеймили Рохинсона позором как лжеца, после чего он признался, что и родственники его по материнской линии были до революции весьма обеспеченными людьми [859] . С партийным стажем Рохинсона тоже было не все в порядке. В 1919 году он покинул партию при перерегистрации – райком требовал две рекомендации членов РКП(б). Некоторых партийцев райком перерегистрировал с условием, что те представят требуемые рекомендации через некоторое время, а Рохинсону по каким-то причинам в отсрочке отказали; он обиделся и заявил: “Если хотите, чтобы я оставался в партии, перерегистрируйте меня так, как других, если нет, то я предпочитаю выбыть из партии” [860] . Чекисты, разумеется, обвинили его в том, что он сознательно покинул партию “в году наибольших трудностей для Советской власти” [861] . Так или иначе, но ходатайствовать о вступлении в партию Рохинсон начал только через 6 лет после исключения. В том же 1925 году он побывал и под судом (за что – неизвестно, но в итоге его оправдали). Судя по анкетным данным, приведенным в начале протокола допроса, Владимиру Матвеевичу удалось восстановиться в партии лишь в 1929 году, но его тут же исключили во время чистки за мелкобуржуазное происхождение, за выход из партии в 1919 году, за 6-летнюю проволочку в повторном вступлении, а также за то, что Рохинсон, оказывается, скрывал свою еврейскую национальность, называясь русским. О восстановлении в партии после исключения 1929 года в протоколе допроса сведений нет.
859
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 111. Л. 115–119.
860
Там же. Л. 120.
861
Там же.