Арменикенд и его обитатели

За золотые руки на заводе терпели этого невыносимого сквернослова и пьяницу.

Впрочем, пил Серож только по выходным. Суббота начиналась у него, как подобает настоящему мужчине Арменикенда, с хаша (наваристое блюдо – прим. автора).

Хаш готовил Серож самолично. И на базаре сам выбирал говяжьи ножки. Он давно страдал от бессонницы, поэтому в ночь с пятницы на субботу сидел на кухне у плиты, помешивал половником булькающее на малом огне жирное варево в большой эмалированной кастрюле и курил. Думал о чем-то своем.

Компания собиралась постоянная, соседская: заводской бухгалтер Мартиросов, братья Робик и Эдик, дядя Армаис. Иногда с Завокзальной приезжал свояк Славик.

Жена Кнарик накрывала на стол – помидоры, огурцы, зелень, сыр брынза, чурек…

Хашная компания ограничивалась, как правило, двумя бутылками водки. Пили не спеша, культурно, нахваливая Серожа за его кулинарные способности. Ближе к полудню все расходились по домам. Серож ложился перед телевизором на диван, чтобы немного вздремнуть. А вечером он извещал весь двор, что бодр и дееспособен:

– Где Серож не пройдет – его автоген пройдет!

<p align="center">

2

Похмелиться надо было позарез. Но вот где достать деньги? Кнарик молчала, как партизанка на допросе в гестапо. Дочки спали. Да они вообще не знали про семейный загашник. Нужно было срочно у кого-то занять.

Однако в такую рань к соседям идти не хотелось. И вообще двор был пуст. Серож в нерешительности стоял возле подъезда. Побрел к беседке – никого. Почесал затылок и обреченно вздохнул. Но вот из его парадного вышел лысый мужчина в очках.

– Ты кто?
– остановил его сварщик.

– Доброе утро! Я тут живу, Сергей, сосед ваш. Шпигельман Борис Соломонович.

– Слушай, Шпильман, дай пятерку до получки… Как брата прошу! 

– Вы же знаете, Сергей, как я вас уважаю. Но не могу…

Борис Соломонович и по выходным вставал рано, чтобы успеть купить в киоске «За рубежом»» и журнал «Здоровье», которые регулярно читал много лет.

– Ладно, гони трояк – и свободен. На следующей неделе верну… Где Серож не пройдет – его автоген пройдет!

Последний аргумент для Бориса Соломоновича показался угрожающе убедительным. Да и от пьющего соседа иначе не отделаешься.

В гастрономе на углу Абдул, продавец и завмаг в одном лице, отпускал товар в долг. И все заводские аккуратно расплачивались после получки или аванса. Серож в том числе.

– Сергей, дорогой, не обижайся, да. Ты только вчера взял два бутылка «Столичный» в долг. Вот, смотри, да…

Абдул протянул общую тетрадку.

– Ну и что! Имею права еще выпить!

– Серож-джан, два бутылка по 4, 12. Сколько будет? 8 рублей 24 копейка будет, да, - пухлые пальцы продавца прошлись по костяшкам счет.

– На, на, подавись. Долг тебе принес, - Серож выложил на прилавок давешний шпигельмановский трояк. – А теперь один «агдамицин» дай. Срочно! И запиши в свой бухучет-тетрадь…

В молодости Серож отсидел за хулиганку. Напоминанием о тех бурно-романтичных годах его жизни была наколка на впалой волосатой груди – белокурая красотка ослепительно улыбалась, кокетливо прикрыв левый глаз. «Со своей мандавошкой в гробу лежать будет», - сурово оценила Кнарик картину на теле мужа. Но это еще не все. На одной руке, выше локтя, была растиражированная наколка блатных пессимистов: «Нет в жизни счастья», а на другой – «Не забуду Майкоп лета 1970». К первой наколке, учитывая непростую судьбу Серожа, вопросов не было. А вот чем ознаменовался в его биографии летний город Майкоп, так и оставалось загадкой. Сначала ревнивая Кнарик ругала его за любовницу, которая там, в Адыгее, ждет Серожа. Потом он поклялся, что в Майкопе никогда не бывал. Он вообще дальше Шиховского пляжа из Баку никуда не выезжал. И срок мотал почти дома, в Баиловской тюрьме. А почему такую наколку сделали на правой руке, он вообще не помнил. Пьян был, когда в камере «один фуцин» наколку делал. Когда про текст спросили, Серож неожиданно выдал про лето в Майкопе. Вот такое в голову взбрело.

Когда настроение становилось особенно паршивым, Серож затягивал блатную песню, под которую в Арменикенде женились, отмечали дни рождения, а одного вора в законе то ли отпевали под нее, то ли на поминках пели под аккордеон и кларнет:

<p align="center">

<p align="center">

«Ночью я родился под забором,

Черти окрестили меня вором,

Мать родная назвала Романом,

И с тех пор я шарю по карманам.

Когда меня матушка рожала,

Вся кругом милиция дрожала,

А врачи ей говорили хором:

«Этот парень точно будет вором».

<p align="center">

<p align="center">

Я в Батуми воровал немало,

<p align="center">

А в Тбилиси посадили гады,

<p align="center">

И теперь пишу тебе, родная,

<p align="center">

Вай, мама-джан!

<p align="center">

Вот какая доля воровская».

Бутылку дешевого портвейна «Агдам» Серож приговорил из горла прямо на ходу, по дороге от магазина до дома.

После выпитого на душе газосварщика стало легче. И новая песня полилась сама собой…

<p align="center">

3

Кнарик во дворе все жалели. Но соседи, будучи трезвыми реалистами, понимали: тесную «двушку» Серожа и Кнарик не разменяешь. А выставлять на улицу пьяницу, хоть порой и убить его не мешало, нельзя. Кто будет Кнарик и троих детей кормить, Стеллу, Венеру и Анжелу, кто?

– Ой, Кнарка, замучаешься ты со своим баламутом, - по-бабьи сочувственно вздыхала соседка Варвара Петровна. – Я их, алкашей, хорошо знаю…