Арменикенд и его обитатели

– 320 тысяч анатолийских армян-беженцев получили паспорта Лиги наций, - говорил со значением, поднимая вверх указательный палец, инженер Оганесов. – Представляете, 320 тысяч!

Ходили слухи, что Гиж Месроп тоже обладал этим редким международным документом, где фамилия его была записана. Но вот какая - никто из арушановцев так и не узнал. Да и мало кто интересовался паспортными данными этого горемыки. А паспорта его никто в глаза не видел.

Необычный документ признали более 50 государств мира. Доброе дело делал норвежец, дай Бог ему здоровья! А может, сам Христос в облике Нансена явился тогда миру? Кто знает, кто знает...

Бравый турецкий генерал Нури-паша невинных убивал, а Фритьоф Нансен спасал тех, кого судьба все-таки уберегла. Такие вот два очень разных человека жили в одно и то же время.

Господь совсем непохожих людей посылал на землю, совсем непохожих. А почему так получалось, на этот философский вопрос даже инженер Оганесов, прочитавший все тома энциклопедии Брокгауза и Эфрона, не смог бы ответить. Добро и зло всегда были рядом, испокон веков.

Тихим был карсский беженец, никому во дворе не мешал. Только совсем неразговорчивый. Сатеник, Парандзем и Арусяк он всякий раз благодарил односложно:

– Куйрик… Сестричка…

Это было и приветствием, и знаком выражения его чувств к старушкам, и признанием в братской любви. Сатеник уверяла, что в его глазах всегда стоят слезы. От тоски и благодарности. От обиды, что не может как следует отблагодарить своих седовласых благодетельниц с морщинистыми, но такими прекрасными лицами.

Правда, однажды он несколькими фразами все же перекинулся с дворовыми мужчинами. Только из этих слов они мало что поняли о незнакомце. Армяне уверяли, что говорил он по-армянски, но «как-то не так, не по-нашему». А немногочисленные арушановские татары (так прежде именовали азербайджанцев – прим. автора) уловили в его речи свои слова, интонации и обороты. Разберись, кто он такой…

Раны резни и изгнания вроде бы зарубцевались в душе Месропа. Он становился обычным необычным бакинцем. Однако через три года турки снова возникли в судьбе бедняги. Они пришли в город, словно решив добить несчастного Месропа за сотни верст от родного Карса. Опять он видел кровь, опять злые лица усатых аскеров с ружьями и кинжалами. Опять крики и призывы о помощи. Вай, аствац, инчу хамар? За что, Боже, за что?!

Нури-паша, ай Нури-паша, злой ты человек! Этот генерал зверствовал в Анатолии в 1915 году. Мастак он оказался воевать с безоружными гяурами (неверными – прим. автора). А потом пошел добивать армян на Кавказ. И что плохого они ему сделали? Дом его сожгли, скот увели, жену или дочь опорочили?

Нет, не было ничего такого. Просто Нури-паша считал, что, убивая неверных, он возвеличивает свою нацию, исполняет свой высокий османский долг. Войдя осенью 1918 года в Баку, он отдал город на откуп своим солдатам и местным тюркам. Разрешил им хорошенько похозяйничать. Сколько крови армянской пролилось, сколько крови!

Турки ушли, казалось, навсегда. И снова судьба сберегла Месропа, жив остался он, невредим, схоронившись за городом, в Разинских пещерах.

Но несчастному от этого не стало легче: он свихнулся окончательно. На станцию Баку-Товарный его больше не пускали. Работник из него, решило железнодорожное начальство, теперь никакой. Да и амшары (неквалифицированные рабочие из Персии – прим. автора) для разгрузки и погрузки вагонов найти просто, стоит только свиснуть - со всех концов Баку сбегутся.

Так Гиж Месроп остался безработным. Так все чаще он стал появляться во дворах Арушановки, подсознательно подозревая, что ему там хоть кто-то рад. Не выгонят. Да и зачем выгонять - безобидным он был человеком, ей Богу! Сидел себе тихо на корточках, выпирая худые колени. За детьми любил наблюдать. Но только тогда, когда они к нему не приставали. А еще ему нравилось играть в разную ерунду. Делал с детьми из глины плоские листы, как лаваш, потом загибал края, клал на ладонь днищем и, переворачивая, бросал на асфальт. От хлопка Месроп победно улыбался, озираясь на окружающих.

Пацаны давно оставили его в покое. Девочки дворовые, жалостливые, как их бабушки, приносили Месропу из дома леденцы, которые он обожал. Все шло тихо-мирно. Да и как иначе должно быть в бедных, но дружелюбных дворах Арушановки. Да храни ее Господь!

Но вот одну зловредную привычку имел бездомный Месроп из Карса, о которой прежде никто из арушановских не знал.

Раз в год, на пасху, он менял во дворе привычное месторасположение. Такая передислокация со стороны казалась поначалу странной. Он прятался в укрытии, в кустарнике, позади тутовых деревьев, и ждал, когда детвора выйдет из домов… с крашеными яичками.

Пасху обитатели Арушановки любили и уважали. Затик (армянская пасха – прим. автора), наш любимый праздник - так объясняли ребятне их бабо и дедо. Инженер Оганесов и другие сведущие люди говорили, что это слово происходило от армянского «азатутюн» или «азатвел» - свобода, освобождаться. Мол, избавился Христос от страданий, от зла и смерти. А затем воскрес.

Про наступление пасхи Арушановка узнавала, когда хозяйки начинали печь куличи и кяту (сладкие слоенные пирожки – прим. автора), красить в отваре луковой чешуи яйца. Мало кто наносил на яички узоры. А вот если захотелось придать им золотистый цвет, тогда брали отвар шалфея. К тому же такой ароматный запах сразу получался! Кто побогаче – а такие семьи по пальцам можно было перечесть – готовили пасхальную рыбу, варили рисовый плов с черносливом и кишмишем.

После службы в Будаговской церкви (Армянский собор Св. Фаддея и Варфоломея, называли в честь построившего его купца Е. Будагова – прим. автора) принарядившиеся арушановцы возвращались к своим домам.

– Христос воскрес! – радостно оповещали одни.

– Воистину воскрес!
– отвечали им на русский манер другие.

Детишки появлялись с крашеными яичками, чтобы «стукнуться», кто разобьет чужое яйцо. В обычные дни этих лакомств не было на столе арушановцев. Впрочем, как и многого другого из продуктов. Разбитые яйца чистились прямо на месте и поедались тут же. Без соли и хлеба, без молитв.

И в это время...

Гиж Месроп выскакивал из своей засады, нападал на малышню, вызывая их крики и слезы. Просто какое-то затмение находило на человека! Он никого не бил, не толкал. Он просто безжалостно отнимал у детей пасхальные яйца. Но не ел их, что было бы логично, а яростно бросал на землю. Входя в какой-то непонятный экстаз, умалишенный топтал яйца ногами. Желток, белок и разноцветная скорлупа превращались в кучу, перемешанную с землей и пометом разной дворовой живности.