Барин-Шабарин 9
Шрифт:
Дальняя родственница фейерверочных «шутих», «Иглы-2», уже принятой на вооружение, и «катюш», обкатываемых в малых конфликтах на Балканах и Туркестане. Настоящий реактивный монстр длиной в десять саженей, толщиной с колонну Александрийского столпа.
Ее корпус, склепанный из специального сплава, тускло поблескивал в предрассветных сумерках. Заостренный носовой обтекатель, напоминающий пулю гигантского калибра, смотрел в свинцовое небо. От чудовища тянулись жгуты толстенных, изолированных кабелей к бетонному блиндажу управления.
Я стоял рядом с Константиновым. Главный конструктор, обычно замкнутый и скуповатый на эмоции, сейчас преобразился.
— Видите, Алексей Петрович? — его голос дрожал от волнения, смешанного с гордостью. — Корпус, боеголовка, двигатель — все принципиально новое! Первая ступень работает на бездымном порохе Зинина, с регулируемым горением. Вторая — на жидком топливе. Система впрыска нашей конструкции. Тяга… о, тяга будет достаточной! Расчетная дальность — двести верст. Точность… — он стиснул кулаки. — Ну мы над ней пока работаем, но разрушительная мощь… Там, в боеголовке, не просто чугунная болванка. Снаряд Шиллинга! Шрапнель и зажигательный состав на основе фосфора.
С нами был и химик Зинин. Его лицо, обычно выражавшее скептицизм в отношении всего, кроме формул, было напряженно. Он молча наблюдал за солдатами-техниками, закачивающими в топливный отсек густую, темную вонючую жижу — жидкое топливо, сделанное на основе его же разработок.
— Стабильность, Константинов, — пробурчал он. — Помните про стабильность. Один перепад давления, перекос в форсунках… и это чудовище взорвется на старте, разнеся площадку всех к чертям. — Он бросил взгляд на меня. — Теория — теорией, Алексей Петрович, но критерий истины — практика. А истина — она капризна. Особенно, когда речь идет о таких… игрушках.
— Это не игрушка, Николай Николаевич, — отрезал я, не отрывая глаз от ракеты. Холод ветра казался ничем по сравнению с холодком в груди — холодком предвкушения и ответственности. — Это голос. Голос России, который должны услышать за океаном. Голос, который скажет: «Трогать нас — нельзя».
— Готово, господин генерал-майор! — доложил Константинову молодой инженер-артиллерист, вытирая замасленные руки.
Константинов взглянул на меня, ожидая моего разрешения, но я медлил. Посмотрел в небо. Двести верст. Это уже граница космоса. Черт с ним, с зарядом. Обойдемся сегодня без подрыва. Эх, жаль, что занятый своим бесчисленными делами, я не подумал об этом раньше. Надо было установить не боеголовку, а… скажем, болванку, но с автоматическим передатчиком.
— Константин Иванович, — обратился я к главному конструктору. — Возможно сейчас ввести коррективы в систему наведения?
— Вы хотите поразить другую мишень? — удивился тот. — Какую?
— Нет. Я хочу, чтобы ракета поднялась вертикально. Без подрыва боезаряда.
Оба ученых уставились на меня.
— Вы хотите вывести боеголовку в мировое пространство! — догадался Зинин.
— Да, насколько это возможно. И сообщить об этом запуске в газеты, опустив, разумеется, технические подробности.
Константинов подозвал одного из своих инженеров. Передал ему мой приказ. Он бросился к ферме, удерживающей ракету на стартовом столе. Я наблюдал за ним в морской бинокль. Видел, как парень вскрыл головной обтекатель, влез в него по пояс.
Когда он вернулся и доложил о коррекции траектории, я дал разрешение на запуск. Главный конструктор кивнул командиру расчета. Техники бросились вращать штурвальчики и щелкать переключателями.
Послышалось шипение сжатого воздуха, открывающего
клапаны. Потом раздался глухой, нарастающий рев, словно неподалеку пробудился вулкан. Из сопла в хвостовой части ракеты повалил густой белый дым, смешиваясь с испарениями жидких компонентов.Пламени пока не было видно — только клубы пара и дыма, клубящихся с неистовой силой. Рев перешел в оглушительный, рвущий барабанные перепонки вой. Земля под ногами затряслась, мелкие камешки запрыгали.
— Зажигание! Пуск! — крикнул Константинов, перекрывая рев.
Раздался оглушительный гул. Ракета медленно поползла вверх. Огненный хвост ослепительно-желтого пламени, вырвался из сопла, осветив серый рассвет, лед, наши напряженные лица.
«Перун», оставляя за собой толстый шлейф дыма с гулом, переходящим в высокий, воющий свист, устремился сквозь низкое облачное питерское небо к безоблачной чистоте высокого космоса.
Металлическая сигара набирала скорость с немыслимой для этого века скоростью, пронзая низкие облака, становясь черной точкой, потом исчезая из виду. Мы следили за ней, задирая головы, щурясь от ветра и напряжения.
Тишина, после ракетного рева, казалась оглушительной. Только ветер выл да шипел пар, выходящий из отсоединенных патрубков топливной системы.
— Боже правый! — прошептал кто-то из инженеров. — Что же мы сейчас сотворили, господа?
Константинов молчал, задрав голову к небу, где исчезла его самая мощная ракета. На лице у него застыло выражение почти мистического экстаза. Зинин записывал что-то в блокнот, его брови были нахмурены, но на губах играла едва заметная улыбка удовлетворения.
— Сущие пустяки, — усмехнулся я. — Если ракета не взорвется на полпути, она достигнет, как минимум, верхней границы атмосферы.
А про себя добавил — на сто лет раньше, чем в мой версии истории.
Иволгин отказался бросить свое судно погибать во льдах. И командир «Ермака», капитан третьего ранга Михаил Валерьянович Егоров согласился взять «Святую Марию» на буксир. Разумеется, части команды пришлось остаться на борту старого барка.
Добровольцы, во главе с капитаном, продолжали вести потрепанный почти трехлетним плаванием корабль. Котлы его паровой машины работали лишь на обогрев кубрика и кают. Вахты стояли только у топок и руля.
Могучий ледокол, со странным яйцеобразным корпусом, не только тащил за собой «Святую Марию», но и прокладывал путь во льдах. Решено было довести барк до Ново-Архангельска, а там желающие могли продолжить службу в Русской Америке.
Остальные получат возможность вернуться в Россию. Меньше всего этого хотели ученые. Не потому, что их не тянуло на родину, к семьям, а потому, что «Ермак» был прежде невиданным инструментом для изучения Арктики.
Иволгин входил в число тех, кто собирался посетить дом родной и вернуться на Север. Он не просто привык к этой дикой красоте, которую видел за бортом день за днем, на протяжении более двух лет, не считая похода к Клондайку, но и полюбил ее.
Его уже не тянуло в суету столичных балов и толкотню в великосветских салонов. Хотя, по словам Егорова, Санкт-Петербург да и вся Империя за эти годы значительно изменились. В моде были уже не романтические, а фантастические романы, не парижские туалеты, а технические новшества.
За время своего недолгого пребывания на борту ледокола, капитан «Святой Марии» и сам мог убедиться в тех невероятных переменах, которые происходили в России. Отсеки «Ермака» были связаны телефонными аппаратами.