Белые Мыши на Белом Снегу

– Ну, иди, - "папа" встал и чуть потрепал меня по плечу.
– Умоляю тебя, сынок, осторожнее - за каждым словом следи.

...Я шел по молчаливому коридору мимо немых людей, которые смотрели на меня с опаской, как на неведомого зверя. Наверное, это были, как говорила мама, "шестерки" - даже женщина в халате, судя по виду - медицинский эксперт. Что они делали в нашем доме, я так и не понял, но их тихое присутствие было для чего-то нужно, может быть, для того, чтобы создать у Хили впечатление толпы, готовой ее защитить...

Маленькая комната, которую когда-то мы предназначали для будущей домработницы, находилась в конце коридора, возле кухни и ванной, туда я и двигался на неуверенных ватных ногах, прислушиваясь, не донесутся ли рыдания из-за закрытой двери. Какой-то голос у меня в голове, тонкий, писклявый, все повторял и повторял навязчивый детский стишок: "Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит. Приоткрыла дверцу Лена, соскочил огонь с полена...". И снова - "Только мать сошла...". Стишок словно имел какое-то отношение к Хиле и тому, что с ней случилось: "... перед печкой выжег пол, влез по скатерти на стол, побежал по стульям с треском, вверх пополз по занавескам..." - после каждого слова невидимая тонкая рука втыкала раскаленную булавку с мой правый висок, и я вздрагивал от этого, все приближаясь и приближаясь к закрытой двери.

Там было ужасающе тихо, и мне вдруг представилось: Хиля умерла, ей больше никто не нужен, все мои слова теперь бессильны, и картинка эта показалась мне настолько страшной, что, вдохнув, как перед прыжком в воду, я распахнул дверь.

Она была жива. В свете трех угольных лампочек я увидел ее согнутую червячком фигурку в дальнем углу, у стены - она сидела на кушетке, подтянув к подбородку колени и крепко обхватив их руками. Огромные глаза смотрели сквозь меня, а на тонких запястьях, как следы от наручников, темнели смазанные йодом ссадины - больше я ничего не увидел, кроме серенького платья и чулок сеточкой. Кто-то принес Хиле чашку кофе и три ромовые бабы на расписной тарелке и поставил все это на гнутоногий стул, но кофе уже не дымился, а над сладостями деловито кружилась оса. Все стояло нетронутое.

Я вошел, чувствуя, что не надо кричать, возмущаться, проклинать, нужно просто впитать в себя молчание этой комнатки с серыми стенами, стать его частью, стать воздухом, который лечит. Хиля не шевельнулась и не заметила меня, она вдруг стала очень далекой, не такой, как еще день назад, и словно истаявшей, тоненькой и прозрачной. В неподвижных зрачках отражались три лампочки и мое белое лицо, прядь волос свесилась, перечеркивая глаз и щеку, и я неожиданно и совсем некстати вспомнил экскурсию в морг Управления, где лежали жертвы убийств, в основном, молодые цветущие люди. У них - у трупов - тоже были вот такие спокойные, пустые, остановившиеся глаза, зеркально отражающие свет ярких ламп и ничего больше.

Кушетка скрипнула, когда я осторожно сел рядом с Хилей и сказал шепотом:

– Извини, я не мог раньше приехать - мне только что позвонили.

Зрачки не шевельнулись, но Хиля все-таки заметила меня, у нее чуть переменилось дыхание и ожили щеки. Я подождал немного, потом погладил ее застывшее плечо:

– Никто сюда не войдет, за дверью люди, много людей, и там мой отец - он вооружен. Никто не сможет сюда войти. Никто.

Она кивнула.

– Сделай мне одолжение, выпей кофе, - я поднял со стула чашку.
– Смотри, теплый. Тебе надо попить. Вообще-то, даже лучше позавтракать, съесть что-то большое, вкусное... Хочешь, я пойду сейчас на кухню и разогрею тебе куриную грудку?

Хиля вздрогнула:

– Не уходи.

Неузнаваемый голос, какой-то глубинный, срывающийся хрип.

– Тогда возьми вот это, - я дотянулся до тарелки с ромовыми бабами.
– Хотя бы одну. Я не отстану, пока не съешь. Ты же знаешь, какая я зануда.

Она послушно начала жевать, вряд ли чувствуя вкус пищи. Несколько крошек упало на платье, я машинально протянул руку, чтобы их смахнуть, но Хиля вдруг отшатнулась от меня и взвизгнула:

– Не трожь!..

Секунду мы глядели друг на друга.

– Я - это не он, меня зовут Эрик, - я улыбнулся.
– Меня бояться нечего.

Хиля вдруг расслабилась, сдвинула аккуратно выщипанные брови домиком и сказала жалобно и тонко:

– Я тебе ничего не буду рассказывать. Твоему отцу я все сказала, а тебе - не буду, не хочу... Зачем тебе это знать?
– голос ее задрожал.
– Я и родителям не скажу. За что... маме...

"Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой..."

– Он думал, я...
– Хиля сжала кулачок с ромовой бабой, посыпались крошки, - ... думал... А я этого не хотела! Ты понимаешь? Я его просто так пригласила, в гости, поболтать, пластинки послушать!.. Эрик! Ты понимаешь - просто так!..
– из глаз ее выкатились несколько слезинок.
– Я хочу, чтобы, когда его поймают, его привязали к кровати и оторвали ему... оторвали э т о! Чтобы он больше никогда!..

Я молчал, не зная, надо ли говорить.

– Ненавижу!
– Хиля завсхлипывала.
– Ненавижу... мужиков, с а м ц о в! Вот за это самое, за то, что они - животные!.. Сволочи!..
– она почти кричала.
– Если они все, все завтра передохнут, я плакать не стану, мир только будет чище!.. Скоты мерзкие, грязные...со своими грязными...

В коридоре за дверью прошелестели чьи-то встревоженные шаги.

– Уйдите!
– оглушительно заорала Хиля и швырнула остатки ромовой бабы в дверь.
– Хватит слушать тут! Со мной все в порядке, только оставьте меня в покое!..

Шаги затихли, словно выключились.

– Оставьте меня в покое...
– Хиля смахнула волосы с лица, вытерла слезы, отвернулась.
– Не смотри... я некрасивая...

– Красивая, - я погладил ее по голове и осторожно притянул к себе, стараясь вести себя, как старший брат или отец, но только не как мужчина.
– Самая красивая на свете. А ему будет больно, очень-очень больно, не сомневайся. Его отправят в камеру к бандитам и расскажут им, что он сделал. Знаешь, как бандиты поступают с такими?.. О-о, там такое начнется!

– И пусть, - тихо сказала Хиля, уткнувшись лицом мне в грудь.

– А потом он получит десять лет лагерей. А может, и пятнадцать. Ты его больше никогда не увидишь. Да, наверное, он и не выйдет оттуда. По такой статье отправляют только на север, - я вспомнил рассказы "отца", - на урановые разработки...

– Эрик, - девушка вдруг отстранилась и внимательно посмотрела на меня, - а почему ты приехал? Неужели тебе не противно со мной?

– Не противно.

Мне действительно было не противно. Если честно, было вообще - никак, то есть, физически, конечно. А душа моя изо всех сил стремилась обогреть, обнять со всех сторон, окутать коконом это бледное, искалеченное, истерзанное существо, раствориться в нем, наполнить его теплом и спокойствием.

– И я не обижаюсь, что ты меня вчера выгнала, - я улыбнулся.
– Характер у тебя такой. С детства твои выходки терплю, и ничего, привык уже... Знаешь, что? Надо бы нам пойти погулять. Только не по улицам, а куда-нибудь далеко, в лес, в поле, на электричке покататься... Как думаешь?

Идея, признаться, была не ахти какая, но я чувствовал, что любой ценой должен оторвать ее от этой кушетки, вытащить из мрачной комнаты, увлечь куда-то, нагромоздить поверх ужаса как можно больше хороших впечатлений, чтобы ужас захлебнулся в них и затих, как под толщей воды. Нужен был праздник - прогулка, развлечение, радость какая-нибудь, что угодно.