Белые Мыши на Белом Снегу

– А большая могла быть доза?
– Белла посмотрела на меня с сочувствием.

– Как сказать... Приличная. У нас в городке, конечно, есть лекарства, есть запас крови, так что умереть мы, наверно, не умрем. Но неприятно.

Заглянул врач:

– Готово.

– Ну, как там дела?
– Трубин повернулся к нему.
– Все-таки перелом?

– К счастью, обошлось. Я думал - компрессионный, но имеет место лишь ушиб. Чувствительность ног у нее уже восстановилась. Полежать ей надо, меньше движений, больше отдыха. Кстати, у девочки малокровие - вы бы ее подкормили.

– Подумаем... вы вот что, уважаемый, подготовьте-ка ее к перевозке, я уже вызвал машину. Хорошо? У нас ей лучше будет.

– Нежелательно вообще-то...
– начал врач, но замолчал и махнул рукой с усталым, невыспавшимся видом.
– Как хотите.

– Кстати, у вас счетчик Гейгера есть?

– Нет, к сожалению. А..?
– доктор удивленно вскинулся.

– Ну, на нет и суда нет, - Трубин бодро хлопнул себя по коленям.
– Спасибо за оказанную помощь.

Врач, пятясь, закрыл дверь.

– Ну, все, теперь велит кабинет отмывать, - хмыкнула Белла.
– Перестраховщик. У нас как-то ртуть разлилась из термометра, так даже потолок заставил мыть - на всякий пожарный случай.

Я посмотрел на свои ободранные ладони, на сверток, стоящий теперь почему-то на кушетке в углу, на Трубина, на Беллу. Голова была уже ясной, и в ней вдруг завертелась одна-единственная мысль: "Чтобы там ни взорвалось, я должен ее еще раз увидеть. Еще один раз. Один".

Мой несчастный сверток снова выглядел как-то иначе, но я, смертельно уставший от его перевоплощений, мысленно махнул рукой: "Да и черт с тобой...".

* * *

В то лето воздух слишком рано, еще в начале августа, сделался осенним, несмотря на щедрость солнца и удушливую жару. Осень выползла едва заметным холодком из полумрака подъездов и лежала по утрам под деревьями и скамейками, как тень, она встречала нас по дороге на службу, провожала вечером домой, а ночью, засыпая, мы вдыхали ее сладковатый коричный аромат, напоминающий духи.

В день нашей свадьбы с Хилей было неожиданно прохладно, резко-солнечно, неспокойно - осень чувствовалась острее обычного. Дул неровный порывистый ветер, он гнал по яркой синеве неба клубы облаков и играл флагом на далекой крыше городского Совета - словно одинокий алый факел полыхал там, не сгорая.

После того страшного дня, когда Хиля сидела комочком в углу маленькой комнаты и смотрела на меня взглядом мертвой, прошло две недели. Боль ее перестала бросаться в глаза, но я точно знал, что она не утихла, и даже свадьба тут вряд ли поможет. Но, тем не менее, я оформил на службе отпуск, купил новый галстук, вычистил ботинки и в десять часов утра зашел за Хилей, сжимая в руке три розы - белые, полураспустившиеся, аккуратно упакованные в блестящую золотистую бумагу.

Машина уже подрулила к дому и стояла напротив подъезда, вымытая, нарядная, с алой лентой на капоте - на эту ленту оглядывались проходящие девушки. Водитель вылез и принялся протирать фланелью стекла и зеркала, строя девушкам рожицы.

Хилю я застал почти готовой: в белом шелковом платье, в веночке из бумажных цветов, в лаковых туфлях, она стояла перед зеркалом и красила губы. Мать, приятно заплаканная (ей ведь ничего, совсем ничего не сказали об изнасиловании), обняла меня, поцеловала в щеку, подержала в объятиях: "Эрик, Эрик...". Отец, совсем поседевший, важный, пожал руку: "Ну вот, теперь и родственники". "Не говори "гоп", - пробормотала Хиля, отстраняясь от гладкой зеркальной поверхности и придирчиво разглядывая свое лицо. Что она пережила за все эти ночи, за эти безжалостные утра и эти дни, полные бодрых улыбок, предназначенных родителям - неизвестно, но внешне все выглядело прекрасно: глаза, губы, румянец, длинные ресницы, духи.

– Ты красавица, - сказал я, подходя сзади и обнимая ее за талию.
– Моя самая красивая девочка...

Следствие уже закончилось, преступника отправили в изолятор - сокамерникам на радость. Хиля старалась обо всем этом не задумываться. Но одна морщинка между бровей у нее все-таки появилась.

Мои родители шуршали в комнате, перепрятывая подарки, шептались. Я зашел, поцеловал маму: "Ну, мы поехали". "Папа" внимательно посмотрел на меня:

– Это - точно? Ты ведь не благотворительностью сейчас занимаешься?.. Ты любишь ее?

– Люблю, - я двинулся к выходу, прислушиваясь, не вышла ли на лестничную площадку моя невеста.
– А сейчас - даже больше. Все, папа, я полетел. Через час вернемся.

Хилю я увидел на лестнице, у того самого окна, где мы когда-то познакомились. Нарядная, свежая, с розами в руках, нереально красивая, она стояла, понурившись, и безучастно смотрела на облака, словно за те несколько минут, что ее никто не видел, она успела растерять все свои воспоминания и чувства.

– У кого будем жить, у меня или у тебя?
– я остановился рядом с ней.

– Эрик!
– Хиля оживилась и ласково ткнулась лбом в мое плечо.
– А я что-то... не знаю. Вспомнила тот вечер...

– Да, ты стояла такая маленькая, в шубе...

– Маму встречала.

– Да, точно. Я помню... Не грусти, мой хороший, у нас ведь столько всего будет. Пойдем? Я записал нас на половину двенадцатого. Но надо подъехать пораньше, мало ли, на всякий случай.

Она тряхнула головой, будто сбрасывая тяжелые мысли:

– Знаешь, Эрик, ты какой-то... ну, таких людей не бывает. Таких славных, порядочных - я это имею в виду. Мне даже страшно, до того ты хороший человек...

– Ну, ты даешь! Страшно!
– я засмеялся.
– А я должен быть, наверное, сволочью? Ну, или - на худой конец - ковырять в носу?

Она фыркнула, глядя на меня сияющими глазами:

– Я люблю тебя.

У машины, наблюдая за деловитым шофером, стоял незнакомый молодой человек лет тридцати и курил, странно держа сигарету - кончиками большого и среднего пальцев, отставив остальные в сторону. Он был в дешевом костюме из хлопка, какие носят обычно начальники участков на фабриках и сотрудники рабочих инспекций, но впечатление разрушали тяжелые, почти квадратные учительские очки и длинная неровная стрижка, растрепанная ветром.

Хиля приостановилась, глядя на этого человека. Завитая прядь волос выбилась из-под белого венка и легла через ее лицо, зацепившись за жесткие от туши ресницы. Я тоже замедлил шаг. Парень улыбался, стоя в расслабленной позе, и было в этом что-то необычное, почти неправильное - то ли его неприкрытое любопытство, то ли безделье, то ли странный, какой-то неровный внешний вид.

Шофер обернулся на нас, с улыбкой убрал тряпку и плюхнулся на свое место. По случаю торжества он выстирал комбинезон и прицепил маргаритку к замасленной рабочей кепке, но широкое деревенское его лицо все равно оставалось слегка неумытым, неважно выбритым и облезшим от солнца.