Бесконечность любви, бесконечность печали

Катя постучала в кабинет начмеда, открыла дверь и сразу увидела сидевшего в кресле задумчивого Генриха.

– Привет! Что ты здесь делаешь?
– спросила она.

– Привет!
– вскинул на нее глаза Вессенберг.
– Узнал, что ты в больнице... И вот прилетел...

По полуофициальному тону и по тому, что против обыкновения Генрих даже не улыбнулся, чувствовалось, что он сильно растерян. Это странно. В ее присутствии он обычно ведет себя иначе: всегда словоохотлив, шутит, смеется.

– Спасибо, конечно, но не стоило беспокоиться, - прошла она вперед и присела на соседнее кресло.

Над едва начавшимся разговором повисла напряженная пауза.

– У тебя в Минске еще какие-то дела?
– нарушила молчание Катя.

– Нет.

– И когда обратно?

Будто споткнувшись о ее вопрос, Генрих поднял недоуменный взгляд:

– Пока не думал. Наверное, завтра. Хотя не знаю...

– Непонятно, - еще больше удивилась Катя.
– Обычно у тебя четкие планы, особенно по датам. Что-то случилось?

– Нет... Хотя да, - решился он.
– Я не знал, что ты беременна. Ну, что у тебя есть другой мужчина, - путано пояснил он.

– Да. И я от тебя это не скрывала, - припомнила она подробности их последнего разговора.

– Но вы расстались! Я хорошо помню твои слова!
– в голосе Генриха послышался укор, что Кате не понравилось.

– Извини, я не понимаю твоего тона. Это мое личное дело, с кем встречаться, с кем расставаться. Тебя не касается.

– Нет! Касается!
– Генрих вскочил с кресла, сделал несколько шагов к окну, вернулся, дошел до Кати, наклонился: - Это должен был быть мой ребенок, понимаешь? Мой - и больше ничей!

Катя встретилась с ним взглядом. Такой боли в его глазах она никогда не видела. Кольнуло чувство вины: сама того не желая, причинила ему страдания. Но не более того, потому что никаких других, более значительных ее грехов перед Вессенбергом не существовало.

– Гена... Почему ребенок должен был быть твоим?
– не поняла она.
– Постарайся все-таки уяснить: это моя личная жизнь.

– А моя личная жизнь? Я тебя люблю, понимаешь! Я и только я - больше никто!
– должен быть отцом твоих детей! Наших детей!
– схватил он ее за плечи и крепко сжал. В глазах сверкнули молнии.
– Как ты могла так меня обмануть?! Это чужой ребенок, он нам не нужен!

– Отпусти, - испуганно повела плечами Катя.

Ей в самом деле стало страшно. Но ненадолго. Где-то внутри мгновенно зародилось ответное: она должна защищаться. И защищать должна в первую очередь ребенка! Потому что угрожают не ей, а ему!

В ту же секунду зрачки ее сузились, взгляд стал жестким, мышцы напряженно сжались, кожа словно ощетинилась невидимыми глазу иглами.

– Отпусти немедленно!
– повторила Катя, но уже стальным голосом. Вессенберг машинально разжал пальцы и убрал руки.
– Не смей ко мне прикасаться!

– прорычала она, мгновенно превратившись в самку, защищающую детеныша.

Опешив от неожиданности, Генрих отступил на несколько шагов.

– Прости...
– наконец, пробормотал он.
– Прости...

Вессенберг замер на пару секунд, закрыл лицо руками, затем,

обессиленно уронив их, сделал шаг навстречу Кате. Но, натолкнувшись на ее жесткий взгляд, медленно опустился в кресло.

– Извини... Это все нервы, - пробормотал он.

– Кто тебе сказал о моей беременности?
– как на допросе, продолжила Катя.
– Веня?

– Нет, не он... Он только сказал, что ты в больнице. Вот эта женщина, - Генрих кивнул в сторону пустого стула у стола.
– Вчера она со мной даже разговаривать не хотела по телефону, а сегодня вдруг позвала в кабинет и сообщила, что... что ты беременна. Вот ни... Прости, - опустил он голову.

– Ее фамилия Лежнивец?
– уточнила Катя.

– Кажется, - кивнул он.
– Валерия...

– Петровна, - подсказала она и задумалась.

В последние дни Лежнивец в ее жизни стала играть все более странную роль, что не просто настораживало. И если история с назначением импортных лекарств поддавалась объяснению, то остальное выходило за пределы всяческого понимания. Ольга права: что-то связывает их. Или кто-то.

– И что она тебе еще сказала?

– Ничего... Возможно, испугалась, что я напишу про больницу, про аварию на теплотрассе. Здесь еще один мужчина был. Так вот он намекал: услуга за услугу. Я о них что-нибудь хорошее напишу, а они тебе - лекарства, палату. Мне показалось, он и тебя хотел в это дело впутать. В смысле, статью писать.

Катя задумалась, включила логику. Что-то стало проясняться: Лежнивец знает, что она журналистка и журналистка с именем. Не удивительно: профессия и место работы указаны в истории болезни. Передумала выписывать, потому что побоялась негативной реакции прессы?.. Нет. Вчера ее это не волновало. Тогда что? Как и Ладышев, терпеть не может журналистов? Неужели Проскурина снова кому-то насолила своими статьями?

Если да, то, скорее всего, это снова медицина. Но за всю карьеру она написала на эту тему лишь две статьи - о хирургической ошибке, из-за которой погибла молодая девушка, и профессоре Ладышеве, пытавшемся выгородить сына-хирурга, и... снова о профессоре Ладышеве.

– Так какую статью хотела Лежнивец?
– переспросила Катя.

– Скорее, не она, а тот мужчина. Он ее коллега, из Минздрава, -пояснил Генрих.

«Коллега... Значит, оба из медицины, - продолжила умозаключения Катя.
– Судя по словам Арины Ивановны, медицинский мир в целом воспринял последнюю статью с одобрением, так что это не месть. Оля права: здесь что-то личное. И профессиональное. Никаких других фамилий, кроме Ладышева, там не упоминалось, но...»