Без наставника

— Самые трудные в вашем классе, — сказал Виолат.

— Вы так думаете?

— Во всяком случае, если не считать Рулля.

— Мальчик вызывает у меня тревогу, — сказал Криспенховен.

Грёневольд посмотрел на него с удивлением.

— Радуйтесь, что у вас в классе есть такой ученик.

— Четыре порицания — и все за упрямство.

— Этого я не понимаю, — сказал Грёневольд. — Мальчик вовсе не упрямый. Он своеволен, а это доблесть, к сожалению, мало распространенная в школе. Покладистые, конечно, гораздо удобнее.

— Кто записал ему порицание? — спросил Виолат.

— Шеф, Харрах и Хюбенталь. Я даже не уверен, получит ли он выпускное свидетельство.

— Осенью у него все было в порядке, — сказал Виолат. — А теперь вдруг заело?

— Последние три-четыре недели его дела очень плохи. Он просто не хочет работать. Сидит на уроке и все время о чем-то думает.

— Так поговорите с ним, — сказал Виолат Грёневольду.

— Я его почти не знаю. С тех пор, как в учебном плане оставили только два часа истории…

— Он еще не был у вас дома?

— Был, один или два раза. Осенью.

— Он единственный ученик в классе, который заходит к своим учителям.

— Уникум, — сказал Виолат. — Чего он хочет?

— В самом деле — чего? Ему нужен компас. Пример для подражания.

— У него уже есть какая-нибудь работа на примете? — спросил Грёневольд.

— Кажется, что-то связанное с машиностроением.

— А он не хочет?

— В том-то и дело.

Криспенховен снова посмотрел вниз, на стол, за которым сидели Затемин и Шанко.

— Рулль тоже был здесь, — сказал Грёневольд. — Но увидел нас и сразу ушел.

— Они и впрямь делают домашние задания, — сказал Криспенховен. — Вот так кафетерий!

— Вроде зала ожидания.

— Вы здесь часто бываете, Виолат?

— Раза два в неделю. Это имеет то преимущество, что можно довольно непринужденно побеседовать с учениками. Здесь они чувствуют себя, мне кажется, гораздо более по-домашнему, чем у себя дома.

— А Затемина вы здесь часто видите?

— Да.

— Меня удивляет, что в такой поздний час ему еще разрешают выходить из дому! Он живет в семье дяди. Весьма почтенные господа, в здешних местах с незапамятных времен.

— А родителей у него нет? — спросил Грёневольд.

— Мать умерла в прошлом году. Отец в Восточной зоне.

— А почему он не с отцом? — спросил Грёневольд.

— Все дело в семье: семья его матери строго католическая, а там…

— Своего рода карантин, — сказал Виолат.

— Затемин меня, собственно, не очень тревожит, а вот Шанко — очень!

— Он зол на весь мир, — сказал Виолат. — Стало быть, мир должен измениться.

— Он внебрачный ребенок, — сказал Криспенховен. — Его отец погиб прежде, чем они с матерью успели пожениться. Теперь мать вкалывает на чулочной фабрике, чтобы из него и сестры — они близнецы — вышло что-нибудь путное.

— Боюсь, благодарности она от него не дождется, — сказал Виолат. — Он иногда бывает невыносим.

— Не он виноват в том, как сложилась его жизнь, — сказал Грёневольд. — Вы когда-нибудь видели бунтаря, вышедшего из благополучной семьи? Некоторые большие, настоящие революционеры — да, но мелкие анархисты…

Криспенховен посмотрел на часы над стойкой бара.

— Мне пора, — сказал он. — Жена пошла на лекцию в кружок святой Гедвиги. Вернется около половины десятого.

— Я вас провожу немного, — сказал Грёневольд. — А вы, Виолат?

— Я еще часок посижу!

— Спасибо за беседу, сказал Грёневольд и взял свое пальто.

Виолат дошел с ними до музыкального автомата и поставил пластинку Брассанса.

…Шанко сказал:

— Когда ты, наконец, организуешь группу?

— Еще не время.

— Не время! Ручаюсь, что шесть-семь человек из нашего класса согласятся вступить.

— Ни один, кроме нас с тобой.

— Слушай, вот уже пять месяцев, как мы суем им в портфели «Молодое поколение». Каждый может догадаться, откуда этот товар…

— Но ведь толком-то никто не знает, или ты думаешь…

— Нет, конечно, нет! Во всяком случае, они не болтают.

— Ну и?..

— И все-таки читают статьи.

— Ну и?..

— Ну и? Эти статьи оказывают свое действие, будь уверен! Не все, может быть, и не на всех, но на некоторых. Подумай об Анти, Джонни, Чарли, Трепле, Капоне, Фавне…

— Какие же ты делаешь из этого выводы?

— Выводы? Эти шестеро созрели. И еще несколько человек.

— Неверно. Держать язык за зубами — вовсе еще не значит действовать.

— Но уже близко к этому.

— Неверно. Почему они не болтают?

— Да потому, что они чувствуют, откуда ветер дует, и не хотят плестись в хвосте.

— Так же, как ты?

— Ясное дело.

Затемин с минуту пристально и с неприязненным интересом смотрел на Шанко. Потом равнодушно отвернулся.

— Это могло бы относиться только к Курафейскому и Тицу, — сказал он. — Если бы это было так! На самом деле все обстоит по-другому. Анти не треплется, потому что мы делаем кое-что, направленное против господствующего теперь порядка. Анти вместе с нами против этого порядка; но он не пойдет вместе с нами за наш порядок — социалистический.

— Но Капоне!

— Тиц унюхал вестерн, вестерн с дикого Запада; у него криминалистический, а вовсе не политический интерес к делу. Оба они нам не подходят.

— Ну, может, ты и прав, — угрюмо сказал Шанко, — тогда все-таки остаются Трепло, Джонни, Пигаль, Фавн и…

— У Муля только один trend^[72] — джаз! Джаз — это новый опиум для полузрелых, для половины «молодого поколения» на Западе. Поэтому как противники они отпадают, но и как сторонники — тоже. Что касается Мицката, тут ты, пожалуй, не совсем не прав…

— Наконец-то!

— Но если мы его привлечем, то кого мы привлечем в его лице?

— С Джонни все в порядке.

— Неверно. С Мицкатом совсем не все в порядке. У него дома — сущий ад. Отец пьет, а мамаша — не в своем уме. Поэтому он и мечется, как жеребенок, застигнутый бурей, и ищет себе теплое стойло. Мицкат для нас пустое место: он не собирается начать борьбу, он хочет ее кончить.

— Черт побери, если все эти ребята для тебя недостаточно хороши, кто же тогда для тебя хорош?