Без наставника

— Мне тоже так кажется, уважаемый коллега, — сказал Гнуц. — Но это еще отнюдь не основание для того, чтобы допускать здесь англо-американские нравы. Во всяком случае, пока я сижу в этом кресле. Воцарился бы немыслимый хаос. Благодарю вас за благожелательный совет, коллега Немитц. Но участь этого хулигана решит школьная администрация.

— И педагогический совет, — любезно сказал д-р Немитц.

Гнуц в ярости оглянулся на расписание уроков, висевшее на стене у него за спиной.

— А среди учителей найдутся люди, которые втайне одобрят эту выходку, — ведь я могу, господин директор, говорить с вами откровенно?

— На кого вы намекаете, господин…

Д-р Немитц развел руками.

— Тем не менее! — проскрипел Гнуц и снова уселся прямо. — Спустить такую дерзость я не могу. Именно в глазах всей коллегии это может выглядеть как непоследовательность, мягкость, недомыслие и что угодно еще.

— Коллегия, конечно, со своей стороны подсыплет перцу к этой истории — тем или иным образом, если только она будет об этом информирована. Но ее незачем информировать об этом.

— Что вы хотите сказать?

— Оставьте этот случай без внимания, господин директор. Не думаю, что возьму на себя слишком много, если скажу, что, наверное, через несколько дней буду знать, кто написал и повесил эти карточки. И существуют не столь явные способы наказания. Я, например, веду в шестом «Б» два предмета, коллега Хюбенталь ведет физику…

— Коллега Хюбенталь поддерживает руководство, — сказал Гнуц не допускающим сомнения тоном.

Он опять встал, опять подошел к расписанию и забарабанил пальцами по стеклу.

— Скажите-ка, ведь этот Кафка ко всему еще еврей?

— Когда речь идет о художнике такого масштаба, это не имеет значения, — сказал д-р Немитц.

Гнуц повернулся.

— Ну ладно, я еще раз продумаю все это дело, — сказал он. — Впрочем, вряд ли мне нужно просить вас, коллега, чтобы все, о чем мы с вами здесь говорили, осталось в этих четырех стенах?

— Само собой разумеется!

Немитц взглянул на часы.

— Уже начался второй урок, — сказал он. — Всего хорошего.

Гнуц нагнал его у дверей и протянул ему руку.

— Спасибо, — сказал он и проникновенно посмотрел на Немитца.

— Само собой разумеется, — смущенно повторил д-р Немитц. — Вы можете на меня положиться, господин директор.

— Да заткнитесь же вы, охломоны! Если нас застукает шеф, будем до рассвета корпеть над штрафным заданием!

Рулль закрыл дверь, подошел к доске, но, передумав, бросил мел в угол и, тяжело ступая, отправился на свое место.

— Кто-нибудь сегодня уже видел Пижона? — спросил Клаусен.

— Я, — сказал Адлум и, зажав руками уши, продолжал читать.

— Где?

— Оставь ты меня в покое. Возле чистилища.

— Он там щиплет фрейлейн Хробок, — хихикнул Муль.

— А ее и ущипнуть не за что!

— Мисс Глиста!

— Если ее напоить малиновым сиропом, она сможет на карнавале изображать градусник! — проверещал Мицкат.

— Ножки как спицы!

— Ты бы не прочь повязать, а?

— Неужели вы еще можете здесь читать? — спросил Затемин.

Адлум и Клаусен не ответили.

— Дай-ка мне твою тетрадь по математике, — сказал Фейгеншпан Курафейскому.

— Бэби еще не кончил списывать.

— Silence, silence, — проверещал Петри, дежуривший у дверей.

Гомон мгновенно смолк. Несколько тетрадей перешли из рук в руки.

— Восемь часов тридцать минут, — тихо сказал Фариан.

— Вместе-то подыхать веселей.

Дверь медленно отворилась. Вошел Лумда, давясь от смеха.

— Доброе утро, друзья мои!

Вопль возмущения.

— Пошел вон, бездельник!

— Фу! Кастрировать его!

— Трепло, захлопни пасть — сквозит, — сказал Лумда.

— Что у тебя случилось? — спросил Нусбаум.

— Авария.

— «Молния» не закрывалась, — попытался сострить Гукке.

Лумда смущенно махнул рукой.

— Капоне тоже явится. Ко второму уроку.

Шанко перестал писать, промокнул чернила, закрыл тетрадь и заревел как бык.

— Кончай базар! — заорал Рулль и стукнул кулаком по парте. — Только сами себе гадите! Неужели вам это еще не ясно?

— Я с тобой согласен, — сказал Адлум. — Но такова уж человеческая натура.

— Не раздувайся от важности, как лягушка! — вставил Шанко.

— Фавн прав, — сказал Затемин.

— Лучше бы кто-нибудь рассказал о Кафке, — предложил Гукке. — Четверка у Пижона была бы мне сейчас в самый раз.

— Тогда, может, и мы, рядовые читатели, что-нибудь поймем.

— Давай-ка ты, Дали: художники — вперед!

— Дали, изобрази нам Кафку в манере интуитивистов!

— Нет, лучше в абстрактной манере!

— Кто у нас в шестом «Б» самый абстрактный трепач?

— Дали!!!

— Валяй, Дали, выходи в эфир!

— Пусть лучше Фавн! Про Кафку знает Фавн.

— Понесет сейчас всякую дичь!

— Бык-меланхолик.

— Фавн еще психованней, чем Кафка.

— Тогда Пий!

— Давай, Пий, — ex cathedra!^[87]

— У нас есть свой папа!

— Папа Пий!

Клаусен сделал вид, что не слышит. Мицкат взял Клаусена за шиворот и выволок на середину класса. Стоя перед средним рядом парт, Клаусен переминался с ноги на ногу, потом сказал с волнением:

— Я, конечно, тоже не все понимаю, но, по-моему, «Процесс» — это религиозная трагедия.

— Поповская болтовня!

— Ты бы меньше зубрил свой катехизис!

— Дайте ему сказать! — потребовал Затемин.

— Кафка был еврей и…

— …ел чеснок!

— Слушай, Трепло, избавь нас от своих пошлых острот. Меня тошнит! — сказал Адлум.

— А кого интересует вся эта белиберда?

— Меня!

— Ну конечно же, Лумумбу!

— И меня, — сказал Адлум.

— А меня нет, идиоты вы несчастные!

— Ну, посиди пока в сортире!

— Нет, нет, пожалуйста, никаких эмигрантов! — воскликнул Мицкат. — Здесь у нас демократия!