Боговы дни

— Ну, ребята! Ну, сейчас будем пировать! Ну, это будет объеденье!

— Конечно, мы же эту курицу уже месяц готовим, — пошутил резавший хлеб Юрий…

Минута за минутой, мелочь за мелочью хорошо складывался этот день, становился лучше и лучше. Ещё немного, и уйдёт из жизни беда, вернётся в неё прежний праздник!

— Всё, больше не могу, умру от этого запаха, — заторопилась тётя Света, когда наконец стол накрыли. — Давайте, садимся. Ну, сегодня я напьюсь!

Сидеть на стуле она не могла, поэтому придвинули к столу её продавленное кресло, подложили, чтоб повыше, сложенное в несколько раз одеяло. Отставив костыли, она расположилась на нём, как на маленьком троне, объявила:

— Ну, давайте пировать!

Это был замечательный пир. Юрий с Леной поднимали фужеры за здоровье именинницы, а именинница с чувством, со старомодной торжественностью отвечала: «Спаси-ибо, мои дорогие, вы — моя поддержка, и дай вам Бог того же!» Они любовалась на свет своими фужерами, где в золотистом шампанском вскипали и серебрили стенки тысячи маленьких пузырьков. Они ели долгожданную селёдку под шубой», салат из капусты с помидорами, и все блюда были потрясающе вкусными. А самой вкусной, как и предсказывала тётя Света, была курица с яблоками.

День становился всё светлее, радостнее. У открытой балконной двери тёплый ветерок трогал тюлевую занавеску, на белой скатерти шевелилась кружевная тень, тихо пламенели шатром раскинувшиеся над столом гладиолусы. Всем было хорошо. Все много говорили, смеялись, и больше всех — тётя Света.

Да, он пришёл, настоящий праздник. И не важно, на время или нет, но вышвырнул из жизни все беды и болезни!

* * *

Конечно, такой день не мог обойтись без музыки. Наступил неизбежный момент, тётя Света попросила Юрия поставить их любимую увертюру к опере «Севильский цирюльник». Светлую комнатку наполнила искрящаяся, как шампанское, торжествующая музыка.

Они слушали пластинки ушедших лет, пластинки, будившие столько воспоминаний, и, как в былые времена, с ними сидел, улыбался их весёлый музыкальный божок. И счастливая тётя Света поводила в воздухе рукой, покачивала в такт головой.

В какой момент это произошло, Юрий не понял. Слушая музыку, он глядел в окно, потом повернулся к тёте Свете, хотел что-то сказать, но слова застыли на губах. Тётя Света плакала. Мучительно пыталась улыбнуться сквозь слёзы, исхудавшее тело вздрагивало, руки беспомощно тянулись к прислонённым к стене костылям…

Успокаивали её недолго, она быстро овладела собой.

— Всё испортила, — улыбнулась она покрасневшими глазами. — Простите, мои хорошие… Не обращайте внимания… Давайте, давайте к столу…

Юрий с Леной ни о чём не спрашивали. По-прежнему падало сквозь занавеску солнце, долетал с улицы отдалённый перезвон трамваев, но того, что поначалу так хорошо складывалось в этом дне, натягивалось струной и пело всё выше, уже не было. Струна лопнула, праздник кончился. И ничего в тёти Светиной жизни не изменилось.

Они снова сели за стол, пытались делать вид, что ничего не случилось, но получалось плохо.

Они просидели у тёти Светы допоздна, чтобы подольше не оставлять её одну. Предлагали вызвать такси и поехать ночевать к ним, но она отказалась.

— Спасибо, мои дорогие. Ничего, всё хорошо… Не беспокойтесь, езжайте…

Когда шли к трамвайной остановке, она стояла на балконе, махала им рукой.

* * *

В следующую субботу тётя Света встретила их, как всегда, радостная и воодушевлённая. Они снова «пировали» в маленькой кухоньке, снова кивала им ветками тронутая желтизной берёза за окном. Только Юрий с Леной были молчаливее, чем обычно.

…А через несколько месяцев тёти Светы не стало.

* * *

Пролетели годы, в бывшей тёти Светиной квартире давно живут чужие люди. Но каждый раз, когда Юрию случается проходить мимо её бывшего дома, у него щемит в груди. Всё кажется: на знакомом балконе стоит, машет рукой знакомая фигурка. И долетают слова:

— Привет, привет, мои дорогие…

Сезон красных флажков

Алексей свернул за угол, и вдруг что-то тяжёлое ухнуло рядом о вздрогнувший тротуар. В глаза бросились красные флажки на шпагате, его и идущих поблизости накрыло, словно конфетти, облаком искристой снежной пыли. Полупрозрачной занавесью она задёрнула проспект в солнечной дымке и обдала лицо такой колючей свежестью, что даже перехватило в груди. Алексей задрал голову. Высоко вверху, там, где крыша пятиэтажки упиралась в синее небо, взметнулось белое облачко и стремительно протянулось до земли сверкающим столбом — с дома сбрасывали снег. Алексей почувствовал, как вместе со снежной пылью, с бодрым шумом утреннего проспекта на душу опускается знакомая беспричинная благодать. Подошёл конец февраля, его любимая пора, которую он называл про себя «сезоном красных флажков».

Она была короткой, почти как бабье лето. Бабье лето наоборот: с крыш начинали сбрасывать снег, и вместе со снегом сбрасывал с себя зимнее оцепенение наполнявшийся весёлой суматохой город. Везде перегораживали тротуары красные флажки, за которыми громоздились кучи списанной зимы, и народ с добродушным чертыханием обходил их по размолотым в кашу тропинкам, наскоро протоптанным в сугробах на обочине. А в запретное пространство за красными лоскутами увесисто бухали глыбы снега и льда, и с каждой ухнувшей глыбой дом, с которого она слетела, казалось, облегчённо вздыхал. Обходя флажки, Алексей представлял, как там, на крыше, высоко над городской суетой ходят мужики с лопатами, перешучиваются и сбрасывают в колодец шумящей внизу улицы прошлогодний и нынешний снег, а над ними висит огромное, ничем не закрытое небо.

Самому в молодости приходилось калымить на весенних крышах. С тех пор он любил эту работу, это чудесное время, когда кругом сверкают под солнцем ещё только начинающие оседать снега, и лежат на них густые голубые тени, и на тополях, задравших головы в бездонное небо, галдят на всю вселенную счастливые, пережившие зиму воробьи. Время, когда, завораживая душу, неторопливо и таинственно занимается утро мира. Ему казалось, что в этом заново сотворяющемся мире и сам он каждый раз рождается заново. И без этой ежегодной реинкарнации разорвётся связь времен, остановится жизнь…

А с представительной «сталинки», нависавшей над трамвайной остановкой, стекали и стекали снежные водопады, отчего весь проспект имел оживлённый, праздничный вид, и, задрав голову, глазел на них ожидавший трамвай народ, и в морозном воздухе пахло весной. Подходил трамвай, люди уезжали, провожая взглядом из вагонных окон летящий с дома снег. Через пять минут остановка вновь наполнялась народом, и вновь все стояли, задрав головы, и вновь уезжали и уносили странное, принесённое запорошившей воротники холодной снежной пылью, тепло в душе.

Алексей уже пропустил один трамвай. Он стоял вместе со всеми и смотрел, как искрился летящий вниз снег, как мелькали на краю крыши и неба головы и лопаты мужиков, а в самом небе высоко над городом танцевали точки вспугнутых голубей. Взвизгивая на повороте стылых рельсов, подошел новый трамвай, надо было ехать, чтоб не опоздать на работу. «На выходные, наверное, тоже полезу, — садясь в вагон, подумал Алексей про крышу своего дома. — Пора».

* * *