Большая книга стихов

1967

В КАФЕ

Оркестрик играл неумело, Плыла папиросная мгла, И сдавленным голосом пела, Волнуясь и плача, пила. Не та ли пила, что от века, Насытившись мясом ствола, Сближала очаг с лесосекой, Несла откровенье тепла? Не та ли пила, что узнала Тайги безграничную власть, И повести лесоповала, И гнуса, гудящего всласть? Да что там, нужны ли вопросы? Остались лишь мы на земле Да тот музыкант длинноносый, Что водит смычком по пиле.

1967

СОЮЗ

Как дыханье тепла в январе Иль отчаянье воли у вьючных, Так загадочней нет в словаре Однобуквенных слов, однозвучных. Есть одно — и ему лишь дано Обуздать полновластно различья. С ночью день сочетает оно, Мир с войной и с паденьем величье. В нем тревоги твои и мои, В этом И — наш союз и подспорье… Я узнал: в азиатском заморье Есть народ по названию И. Ты подумай: и смерть, и зачатье, Будни детства, надела, двора, Неприятие лжи и понятье Состраданья, бесстрашья, добра, И простор, и восторг, и унылость Человеческой нашей семьи, — Все вместилось и мощно сроднилось В этом маленьком племени И. И когда в отчужденной кумирне Приближается мать к алтарю, Это я, — тем сильней и всемирной, — Вместе с ней о себе говорю. Без союзов словарь онемеет, И я знаю: сойдет с колеи, Человечество быть не сумеет Без народа по имени И.

1967

МОИСЕЙ

Тропою концентрационной, Где ночь бессонна, как тюрьма, Трубой канализационной, Среди помоев и дерьма, По всем немецким, и советским, И польским, и иным путям, По всем печам, по всем мертвецким, По всем страстям, по всем смертям, — Я шел. И грозен и духовен Впервые Бог открылся мне, Пылая пламенем газовен В неопалимой купине.

1967

ПАМЯТНОЕ МЕСТО

Маляр, баварец белокурый, В окне открытом красит рамы, И веет от его фигуры Отсутствием душевной драмы. В просторном помещенье печи Остыли прочно и сурово. Грядущих зол они предтечи Иль знаки мертвого былого? Слежу я за спокойной кистью И воздух осени вдыхаю, И кружатся в смятенье листья Над бывшим лагерем Дахау.

1967

ОТСТРОЕННЫЙ ГОРОД

На память мне пришло невольно Блокады черное кольцо, Едва в огнях открылось Кельна Перемещенное лицо. Скажи, когда оно сместилось? Очеловечилось когда? И все ли заживо простилось До срока Страшного суда? Отстроился разбитый город, И, стыд стараясь утаить, Он просит нас возмездья голод Едой забвенья утолить. Но я подумал при отъезде С каким-то чувством молодым, Что только жизнь и есть возмездье, А смерть есть ужас перед ним.

1967

ЗОЛА

Я был остывшею золой Без мысли, облика и речи, Но вышел я на путь земной Из чрева матери — из печи. Еще и жизни не поняв И прежней смерти не оплакав, Я шел среди баварских трав И обезлюдевших бараков. Неспешно в сумерках текли "Фольксвагены" и "мерседесы", А я шептал: "Меня сожгли. Как мне добраться до Одессы?"

1967

ЖИВОЙ

Кто мы? Кочевники. Стойбище — Эти надгробья вокруг. На Троекуровском кладбище Спит мой единственный друг. Над ним, на зеленом просторе, Как за городом — корпуса, Возводятся радость и горе, Которые, с нелюдью в споре, Творил он из тысяч историй, И снять не успел он леса, Словно греховность от святости Смертью своей отделив, Спит он в земле русской кротости, Сам, как земля, терпелив. И слово, творенья основа, Опять поднялось над листвой, Грядущее жаждет былого, Чтоб снова им стать, ибо снова Живое живет для живого, Для смерти живет неживой.

1967

ПОДРАЖАНИЕ МИЛЬТОНУ

Я — начало рассказа И проказа племен. Адским пламенем газа Я в печи обожжен. Я — господняя бирка У земли на руке, Арестантская стирка В запредельной реке. Я — безумного сердца Чистота и тщета. Я — восторг страстотерпца, Я — молитва шута.

1967

КОЧЕВНИКИ

Разбранил небожителей гром-богохульник, Облака поплыли голова к голове, А внизу, одинокий, ни с кем не в родстве, Загорелся багульник, забайкальский багульник Синим с пурпуром пламенем вспыхнул в траве. Говорят мне таежные свежие травы: "Мы, кочевников племя, пойдем сквозь года Неизвестно когда, неизвестно куда. Ничего нам не надо, ни богатства, ни славы, Это мудрость — уйти, не оставив следа. Полиняет игольчатый мех на деревьях. Кто расскажет насельникам дикой земли, Что и мы здесь когда-то недолго росли? Мы — кочевников племя. Кто же вспомнит в кочевьях, Что багульника пепел рассыпан вдали?"

1967

УРОЧИЩЕ

Там, где жесткая Сибирь Очарована нирваной, Есть буддийский монастырь Оловянно-деревянный. Кто живет на том дворе, И какие слышат клятвы И молитвы на заре Маленькие бодисатвы? Там живут среди живых Скорбно мыслящие будды, И сжимаются у них Коронарные сосуды. Что им будущего храм? Что им пыльный хлам былого? Жаль им только старых лам, Растерявших мысль и слово. И на небе мысли нет: Там, с безумьем оробелым, Черный цвет и серый цвет Движутся на битву с белым. Не вникают старики В эти бренные тревоги, И тускнеют от тоски Металлические боги.

1967

РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПЛИТЕ

Печальны одичавшие оливы, А пальмы, как паломники, безмолвны, И медленно свои взметают волны Далмации корсарские заливы. В проулочках — дыханье океана, Туристок ошалелых мини-юбки, И реют благовещенья голубки Над мавзолеем Диоклетиана. Но так же, как на площади старинной, Видны и в небе связи временные, И спутников мы слышим позывные Сквозь воркованье стаи голубиной. Давно ли в памяти живет совместность Костра — с открытьем, с подвигом — расстрела, С немудрою лисой — лозы незрелой? Давно ль со словом бьется бессловестность? Давно ли римлянин грустил державно? Давно ль пришли авары и хорваты? Мы поняли — и опытом богаты, И горечью, — что родились недавно. Мы чудно молоды и простодушны. Хотя былого страсти много значат, — День человечества едва лишь начат, А впереди синеет путь воздушный.