Большая книга стихов

1965

ЕРЕВАНСКАЯ РОЗА

Ереванская роза Мерным слогом воркует, Гармонически плачет навзрыд. Ереванская проза Мастерит, и торгует, И кричит, некрасиво кричит. Ереванскую розу — Вздох и целую фразу — Понимаешь: настолько проста. Ереванскую прозу Понимаешь не сразу, Потому, что во всем разлита — В старике, прищемившем Левантийские четки Там, где брызги фонтана летят, В малыше, устремившем Свой пытливый и кроткий, Умудренный страданием взгляд. Будто знался он с теми, Чья душа негасима, Кто в далеком исчез далеке, Будто где-то в эдеме Он встречал серафима С ереванской розой в руке.

1965

АРАРАТ

Когда с воздушного он спрыгнул корабля, Потом обретшего название ковчега, На почву жесткую по имени Земля, И стал приискивать местечко для ночлега, Внезапно понял он, что перед ним гора. С вечерней синевой она соприкасалась, И так была легка, уступчива, щедра, Что сразу облаком и воздухом казалась. Отец троих детей, он был еще не стар, Еще нездешними наполнен голосами. Удачливый беглец с планеты бедной Ар, На гору он смотрел печальными глазами. Там, на планете Ар, еще вчера, вчера Такие ж горные вершины возвышались, Как небожители, что жаждали добра, Но к людям подойти вплотную не решались. Все уничтожено мертвящею грозой Тотальною!.. А здесь три девки с диким взглядом К трем сыновьям пришли с неведомой лозой: Ученый Хам назвал растенье виноградом. А наверху олень и две его жены, Бестрепетно блестя ветвистыми рогами, Смотрели на него с отвесной вышины, Как бы союзника ища в борьбе с врагами, Как бы в предвиденье, что глубже и живей Мир поразят печаль, смятение и мука, Что станет сей корабль прообразом церквей, Что будут кланяться ему стрелки из лука… Отцу противен был детей звериный срам, И словно к ангелам, невинным и крылатым, Он взоры обратил к возвышенным холмам, И в честь планеты Ар назвал он Араратом Вершину чистую… А стойбище вдали Дышало дикостью и первобытным зноем. Три сына, повалив трех дочерей земли, Смеялись заодно с землей над ним, над Ноем.

1965

ВОЖАТЫЙ КАРАВАНА Подражание Саади

Звонков заливистых тревога заныла слишком рано, — Повремени еще немного, вожатый каравана! Летит обугленное сердце за той, кто в паланкине, А я кричу, и крик безумца — столп огненный в пустыне. Из-за нее, из-за неверной, моя пылает рана, — Останови своих верблюдов, вожатый каравана! Ужель она не слышит зова? Не скажет мне ни слова? А впрочем, если скажет слово, она обманет снова. Зачем звенят звонки измены, звонки её обмана? Останови своих верблюдов, вожатый каравана! По-разному толкуют люди, о смерти рассуждая, Про то, как с телом расстается душа, душа живая. Мне толки слушать надоело, мой день затмился ночью! Исход моей души из тела увидел я воочью! Она и лживая — желанна, и разве это странно? Останови своих верблюдов, вожатый каравана!

1966

ЧЕШСКИЙ ЛЕС

Готический, фольклорный чешский лес, Где чистые, пристойные тропинки Как бы ведут нас в детские картинки, В мануфактуры сказочных чудес. Не зелень, а зеленое убранство, И в птичьих голосах так высока Холодная немецкая тоска, И свищет грусть беспечного славянства. Мне кажется, что разрослись кусты, О благоденствии людском заботясь, И все листы — как тысячи гипотез И тысячи свершений красоты. Мальчишка в гольфах, бледненький, болезный, И бабка в прорезиненных штанах В своем лесу — как в четырех стенах… Пан доктор им сказал: "Грибы полезны". Листву сомкнули древние стволы, Но расступился мрак — и заблестели Полупустые летние отели И белые скамейки и столы. А там, где ниже лиственные своды, Где цепко, словно миф, живет трава, Мне виден памятник. На нем слова: "От граждан украшателю природы". Шоссе — я издали его узнал Сквозь стены буков — смотрит в их проломы. "Да, не тайга", — заметил мой знакомый Из санатория "Империал". Веками украшали мы природу Свою — да и всего, что есть вокруг, Но стоит с колеи упорной вдруг Сойти десятилетью или году, Успех моторизованной орды, — И чудный край становится тайгою, Травой уничтожаются глухою Возделанные нивы и сады, И там, где предлагали продавщицы Пластмассовых оленей, где отель Белел в листве, рычит, как зверь, метель И спят в логах брюхатые волчицы.

1966

ПУСТОТА

Мы знаем, что судьба просеет Живущее сквозь решето, Но жалок тот, кто сожалеет, Что превращается в ничто. Не стал ничтожным ни единый, Хотя пустеют все места: Затем и делают кувшины, Чтобы была в них пустота.

1966

ДВЕ ЕЛИ

В лесу, где сено косят зимники, Где ведомственный детский сад Шумит впопад и невпопад, Как схиму скинувшие схимники, Две ели на холме стоят. Одна мне кажется угрюмее И неуверенней в себе. В ее игольчатой резьбе Трепещет светлое безумие, Как тихий каганец в избе. Другая, если к ней притащатся Лягушка или муравей, Внезапно станет веселей. Певунья, нянюшка, рассказчица, Сдается мне, погибли в ней. Когда же мысль сосредоточится На главном, истинном, живом, — Они ко мне всем существом Потянутся, и так мне хочется И думать, и молчать втроем.

1966

ПРОИСШЕСТВИЕ

От надоедливой поделки Глаза случайно оторвав, Я встретился с глазами белки, От зноя смуглой, как зуав. Зачем же бронзовое тельце Затрепетало, устрашась? Ужель она во мне, в умельце, Врага увидела сейчас? Вот прыгнула, легко и ловко Воздушный воздвигая мост. Исчезла узкая головка И щегольской, но бедный хвост. Я ждал ее — и я дождался, Мы с нею свиделись опять. В ней некий трепет утверждался, Мешал ей жить, мешал дышать. Как бы хотел отнять способность Взвиваться со ствола на ствол, И эту горькую подробность В зрачках застывших я прочел. Два дня со мной играла в прятки, А утром, мимо проходя, Сосед ее увидел в кадке, Наполненной водой дождя. Так умереть, так неумело Таить и обнажить следы… И только шкурка покраснела От ржавой дождевой воды.

1966

СВИРЕЛЬ ПАСТУХА

В горах, где под покровом снега Сокрыты, может быть, следы Сюда приставшего ковчега, Что врезался в гранит гряды, Где, может быть, таят вершины Гнездовье допотопных птиц, — Есть электронные машины И ускорители частиц. А ниже, где окаменели Преданья, где хребты молчат, Пастух играет на свирели, Как много тысяч лет назад. Познавшие законы квантов И с новым связанные днем, Скажи, глазами ли гигантов Теперь на мир смотреть начнем? Напевом нежным и горячим Потрясены верхи громад, И мы с пастушьей дудкой плачем, Как много тысяч лет назад.

1967

У МАГАЗИНА

Квартал на дальнем западе столицы, Где с деревенским щебетаньем птицы На вывеску садятся торопливо, Заметив, что вернулись продавщицы С обеденного перерыва. В тени, у обувного магазина, — Свиданье: грустный, пожилой мужчина С букетиками ландышей в газете И та, кто виновато и невинно Сияет в летнем, жгучем свете. О робость красоты сорокалетней, Тяжелый, жаркий блеск лазури летней, И вечный торг, и скудные обновы, О торжество над бытом и над сплетней Прасущества, первоосновы!

1967

"Еще дыханье суеты…"

* * *

Еще дыханье суеты Тебя в то утро не коснулось, Еще от сна ты не очнулась, Когда глаза открыла ты — С таким провидящим блистаньем, С таким забвением тревог, Как будто замечтался Бог Над незнакомым мирозданьем. Склонясь, я над тобой стою И, тем блистанием палимый, Вопрос, ликуя, задаю: — Какие новости в раю? Что пели ночью серафимы?

1967

ЛЮБОВЬ

Нас делает гончар; подобны мы сосуду…

Кабир

Из глины создал женщину гончар. Все части оказались соразмерны. Глядела глина карим взглядом серны, Но этот взгляд умельца огорчал: Был дик и тускл его звериный трепет. И ярость охватила гончара: Ужели и сегодня, как вчера, Он жалкий образ, а не душу лепит? Казалось, подтверждали мастерство Чело и шея, руки, ноги, груди, Но сущности не видел он в сосуде, А только глиняное существо. И вдунул он в растерянности чудной Свое отчаянье в ее уста, Как бы страшась, чтоб эта пустота Не стала пустотою обоюдной. Тогда наполнил глину странный свет, Но чем он был? Сиянием страданья? Иль вспыхнувшим предвестьем увяданья, Которому предшествует расцвет? И гончара пронзило озаренье, И он упал с пылающим лицом. Не он, — она была его творцом, И душу он обрел, — ее творенье.

1967

НОЧИ В ЛЕСУ

В этом лесу запрещается рубка. Днем тишина по-крестьянски важна. Здесь невозможна была б душегубка. Кажется, — здесь неизвестна война. Но по ночам разгораются страсти. Сбросив личину смиренного дня, Сосны стоят, как военные части, Ели враждуют, не зная меня. Я же хочу в этот лес-заповедник, Где глубока заснеженная падь, Не как идущий в народ проповедник, А как земляк-сотоварищ вступать. Словно знаток всех имен я и отчеств, Словно живут средь соседей лесных Гордые ночи моих одиночеств, Робкие ночи пророчеств моих.