Бородинское поле

ослаб, но теплей от этого не стало, пожалуй, наоборот:

колючий, обжигающий восточный ветер погнал по полю злую

поземку, которая быстро наметала сугробы в самых

нежелательных местах.

Обратно ехали уже впятером: Брусничкин вез пополнение

– трех политбойцов, с которыми он не успел еще как следует

познакомиться. Некогда было. До начала совещания он сделал

большое для полка дело: заполучил машину снарядов, в

которых так нуждался их полк. По его расчетам, машина эта

уже должна прийти в полк, и Леонид Викторович представлял,

как обрадуется Макаров.

Сидя в санях рядом с Чумаевым, шумливо погоняющим

лошадь, Брусничкин в мыслях все еще не мог отвлечься от

только что закончившегося совещания. Он как бы заново

переживал все, что было час тому назад, испытывая при этом

смешанное чувство неловкости, стыда за себя,

признательности докладчику - начальнику политотдела армии

за его деликатность и такт. В своем кратком, но

содержательном, насыщенном анализом фактов и примеров

докладе начальник политотдела говорил о работе полит

органов в оборонительных боях и в условиях нашего

контрнаступления. Поскольку на совещании присутствовали

главным образом комиссары частей, то основной упор

докладчик делал на их работу. Он называл имена комиссаров,

чей опыт может служить добрым примером для подражания. В

числе других вспомнил и покойного Александра

Владимировича Гоголева. О Брусничкине же ни слова. Леонид

Викторович насторожился, когда докладчик заговорил о

недостатках и упущениях. "Некоторые комиссары

отсиживаются в штабных землянках, редко бывают в окопах и

у орудийных расчетов", - говорил докладчик и смотрел на

Брусничкина. И от этого взгляда лицо Леонида Викторовича

делалось багровым, он ожидал, что сейчас будет названо его

имя, но начальник политотдела продолжал говорить о том, что

некоторые комиссары плохо знают личный состав, не всегда

находят путь к сердцу воина, а Брусничкин думал: "Имеет в

виду меня, определенно. Сейчас назовет мою фамилию". Но

докладчик никого конкретно не назвал, и Леонид Викторович

мысленно поблагодарил его.

Стараясь быть объективным, Брусничкин сам себе

признавался, что многие упущения и недостатки, о которых

говорил докладчик, касаются непосредственно его. В душе он

был довольно самокритичен, хотя и пытался если не

оправдать, то объяснить свои недостатки и слабости. И

прежде всего объяснял тем, что человек он сугубо штатский и

совсем новичок как политработник да к тому же до назначения

в полк Макарова имел смутные, дилетантские представления

об артиллерии. Все это ему пришлось осваивать на ходу, в

боях, и нередко он просто терялся, не зная, как себя вести, как

поступать в той или иной обстановке. Он понимал свои

слабости, старался побороть их, изжить, но многое ему в силу

характера, которым наградила его природа, не удавалось.

Казалось бы, простой вопрос: найти путь к сердцу воина. А вот

поди же, не получалось у Леонида Викторовича, не умел он

расположить к себе людей. И что удивительно - человек-то он

был общительный, как говорится, компанейский, но

общительность его ограничивалась определенным кругом

людей "своего уровня и ранга". Так называемых низов,

простонародья, Брусничкин, в сущности, не знал, не понимал

и, вместо того чтобы узнать и понять, сторонился, не находил

общего языка. Но и на этот случай у него было объяснение:

рос, мол, он и воспитывался в семье столичных

интеллигентов, в среде врачей и юристов.

Да вот хотя бы эти трое политбойцов, направленных

политотделом в их полк, что они за люди? Молчаливые,

неразговорчивые? Или просто стесняются его? А ведь они

должны быть душой подразделения, живым примером для

бойцов. Все трое - коммунисты. Надо бы заговорить. Но с чего

начать? Не с погоды же. И Леонид Викторович сказал:

– Ну что ж, товарищи, давайте будем знакомиться. Моя

фамилия Брусничкин, имя Леонид, а отца Виктором звали. А

вас? Леонид Викторович обратился к солдату, несомненно,

самому пожилому из политбойцов, на вид степенному,

крепкому, одетому в новую телогрейку и новые серые валенки.

Короткую шею его укутывал серый пуховый шарф. Автомат он

держал у груди, Ласково, как ребенка.

– Попов Николай Григорьевич, - ответил боец просто.

Брусничкин обратил внимание на несоответствие

выражения лица и глаз Попова. Карие глаза его были

суровыми, а лицо, смуглое, с мясистым утиным носом, - по-

детски добродушным. Брусничкину показалось, что это

закаленный в боях воин. Но потом выяснилось, что политбоец

Попов на фронте всего-то третий день, работал он на

московском заводе "Серп и молот". На фронт просился много

раз, еще когда формировалось ополчение, но его не отпускали:

нужный был на заводе человек. И он в течение шести месяцев

готовил себе замену. И подготовил. Когда жена его, Степанида

Никифоровна, заняла место мужа и делом доказала, что она

будет справляться не хуже своего Григорьича, директор и

секретарь парткома согласились отпустить Попова на фронт.

Попов говорил о себе неторопливо, но кратко, нехотя

выдавливал скупые слова, даже не сказал: что на заводе был

членом парткома. И Брусничкин подумал: рабочий-то он,

видно, хороший, но как в бою поведет себя? Сам не обстрелян,