Бородинское поле

очередь. Таково правило. Брусничкина оно не касалось,

поскольку он во всех случаях жизни предпочитал исключение

установленным правилам и стандартам. Об отношениях

Ариадны и Коли Фролова он знал давно. По крайней мере,

подозревал, догадывался, но конкретных улик избегал: щадил

самого себя. Ревность он считал пережитком, зоологическим

чувством собственника, провинциальной глупостью. Трезвым

рассудком поведение жены находил естественным, хотя и не

оправдывал ее. Лишь однажды посоветовал ей соблюдать

приличия и не афишировать так открыто своих связей с каким-

то прорабом, не компрометировать себя и мужа. Но прежде

всего - себя, не забывать о своем достоинстве. Ариадна

приняла этот разговор весело и обратила его в шутку, пропев:

"Старый муж, грозный муж, ненавижу тебя, презираю любя..." -

и тут же одарила старого, ненавистного мужа неподдельно

нежным поцелуем. Тогда Леонид Викторович назвал Ариадну

сиамской кошкой. Она была "удобной" женой, к ней он привык

и расставаться с ней не собирался. В то же время был уверен,

что и она от него никуда не уйдет. Любил ли он ее? Пожалуй,

по-своему любил. Он хорошо знал ее слабости и в полную

меру эксплуатировал их. Иногда на него находило рассудком

отвергаемое им чувство ревности. Он злился, заливал это

первобытное чувство вином и жаловался своему тестю на

измену жены. Павел Павлович Штучко слушал его спокойно и

добродушно, даже весело. Ни капельки сочувствия не

выражали его хитрые, по-птичьи круглые глаза. Говорил своим

негромким, вкрадчивым голоском:

– Милый, мой, об этом надо было раньше думать, когда

женился. Вперед смотреть надо. Взял бы карандаш, написал

бы год рождения Ариадны, пониже - свой год рождения,

произвел бы простое вычисление и подумал бы над

полученной цифрой. Хорошенько все взвесил бы и решил. А

теперь что ж, чем я тебе могу помочь?
– Он развел руками и

изобразил на своем лице беспомощность, а птичий взгляд в то

же время призывал к смирению и покорности.

– Ты меня не понял, - хмельно возражал зять. - Не

измена ее меня оскорбляет. Пусть изменяет - это ее личное

дело. Но с кем? Вот что меня оскорбляет. Обидно мне,

понимаешь? С кем она связалась, что он из себя

представляет? Ничтожество! Прохиндей! Была бы фигура,

личность!.. А то черт знает что!..

– Значит, для нее он фигура. Ты личность, а он, этот

прораб, фигура. Ей лучше знать, кто фигура, а кто личность. А

я что ж тебе могу посоветовать? Измени ты ей.

В последних словах тестя Брусничкин поймал

откровенную издевку. Он смотрел на Штучко в упор пьяными,

блестевшими злобой глазами, а круглые глазки Павла

Павловича сверкали мелкой и добродушной иронией. Этот

взгляд разжигал в Брусничкине злобу и месть, вселял

решимость и звал к каким-то ответным действиям,

направленным, разумеется, не против Штучко и его дочери,

легкомысленной и похотливой, а против соперника, который,

по словам тестя, хотя и не был личностью, зато был фигурой.

Жестокий и коварный, Брусничкин не прощал обиды, и

если уж он решил отомстить, то придумывал, как он сам

выражался, страшную месть. На это он был изощренный

оригинал.

Случай сам подвернулся. В центре Москвы бригада

Фролова строила кооперативный дом. Контролирующим

архитектором строительства была Ариадна. В этом доме

пайщиком состоял хороший приятель Леонида Викторовича,

дирижер Матвеев. Он уже заранее знал, что его трехкомнатная

квартира будет на последнем, седьмом, этаже, знал

планировку и размеры комнат, куда какие окна выходят, высоту

потолков. Словом, он все знал, этот осведомленный, весьма

деятельный и, как принято теперь говорить, пробивной

человек. Он даже знал, что за строительством дома

наблюдает Ариадна Брусничкина, а строительство ведет ее

"сердечный друг" Николай Фролов - покладистый, доверчивый

парень, поклонник Бахуса. У находчивого и предприимчивого

дирижера было много всевозможных планов, выдумок,

соображений. На то он и творческий работник. Были и дерзкие,

смелые замыслы и планы. Они, как правило, осеняли

дирижера неожиданно, в одно прекрасное мгновение.

Например, однажды его осенила мысль, что высота потолка в

два метра и девяносто пять сантиметров гораздо лучше, чем в

два метра и восемьдесят пять сантиметров. А почему бы в его

квартире не прибавить эти десять сантиметров к двум метрам

и восьмидесяти пяти сантиметрам? С этим вопросом он

обратился к теоретику архитектуры, своему доброму и верному

другу Брусничкину. Леонид Викторович погладил свой

выпуклый блестящий лоб, поднял взор к потолку, что-то

взвешивая и прикидывая, и ответил весьма неопределенно:

– Трудновато. Тут много всевозможных "но".

– А именно? - Будучи человеком практичным, дирижер

любил конкретный разговор.

– Во-первых, за чей счет?
– ответил Брусничкин.

– Разумеется, за мой, - с маху сразил его Матвеев.

– Это само собой. Но я не в том смысле.

– А в каком?
– Дирижер был решителен и категоричен.

– Тебе прибавить, а у кого-то, а конкретно - у нижнего

соседа твоего, убавить.

– Ну и что? Зачем Ваське эти десять сантиметров? Они

ему совсем ни к чему. Хватит с него за глаза и два семьдесят

пять. Да он даже и не заметит.

– Во-вторых, кто такой Васька? Что за человек?