Бородинское поле

просьбы, сам. Угрозы Брусничкина, что Матвеев защитит честь

Ариадны своим лжесвидетельством, внезапно порождали в

нем взрыв бешенства, путали мысли, совершенно выбивали

почву из-под ног.

Часа два он бродил по Москве, не находя себе места и не

в состоянии успокоиться. Потом его осенила мысль позвонить

Ариадне, чтоб услышать от нее все то, что сказал от ее имени

Брусничкин. Он вошел в телефонную будку, поставил на

автомат монету и долго не решался набрать номер. Он не

знал, с чего начать разговор. Наконец решился. К телефону

подошел Леонид Викторович. Голос его был бойкий и строгий,

и Николай положил трубку: он как-то не предусмотрел, что к

телефону может подойти не Ариадна, а ее муж. В раздумье и

растерянности побрел по улице до следующего телефона-

автомата. На этот раз трубку взяла Ариадна.

– Нам нужно с тобой встретиться, - без всяких

предисловий сказал Николай. Голос его дрожал, во рту

пересохло.

– Зачем?
– сухо и холодно ответила Ариадна.
– Ты уже все

сказал. Что от тебя еще ждать?

– Нам нужно поговорить, - настаивал Николай. - Надо

выяснить. Я хочу от тебя услышать.

– Я не желаю с тобой разговаривать и видеть тебя не

хочу, - со злобой и ненавистью прозвучали в ответ грубые

слова, и, как многоточие, за ними послышались в трубке

короткие гудки.

"Все ясно... - мысленно произнес Николай. - Так мне,

дураку, надо. Прекрасно, отличненько. Так нас, вислоухих

лопухов, учат культурненькие пройдохи. Рыцарь, ветеран,

фронтовик - размазня".

Обругав себя всякими оскорбительными словами, он

поехал домой.

На другой день Николая Фролова пригласили в Комитет

народного контроля. Да, это был тот самый комбат Сухов -

Николай сразу узнал его по большим круглым глазам на

круглом, до кофейного смуглом лице, по темно-каштановым

вьющимся волосам. В светло-сером костюме, плечистый и

высокий, он поднялся из-за стола и молча протянул руку.

Ладонь у Сухова широкая, крепкая, а лицо усталое, и в карих

глазах какая-то досада и сожаление. Предложил Николаю

сесть за маленький столик, приставленный к письменному

столу, на котором, кроме нескольких страничек машинописной

рукописи, ничего не было, и это удивило Николая. Сухов сел за

письменный стол и, сокрушенно вздохнув, негромко произнес,

глядя в бумаги:

– Не думал я, Коля Николаевич, встретиться с тобой вот

так. Не думал и не хотел.
– Он поднял на Николая взгляд, в

котором было больше искреннего сочувствия, чем строгого

осуждения. И, уже перейдя на официальный тон, предложил: -

Расскажите, как это у вас все произошло с дирижером

Матвеевым?

Иной на месте Фролова обрадовался бы такому случаю,

что делом его занимается знакомый, симпатизирующий ему

человек, фронтовик-однополчанин. А для Николая же это

случайное обстоятельство создавало лишние огорчения и

неприятности. Он сгорал от стыда перед Суховым, а мысль,

что Сухов может быть необъективным в разборе дела и

проявить снисхождение, оскорбляла. Может, другому,

незнакомому человеку он и рассказал бы все по-другому и, уж

наверно, исполнил бы просьбу Ариадны: сказал бы, что она

ничего не знала о его сговоре с Матвеевым, а высоту потолков

в квартирах дирижера и художника просмотрела - за всем не

уследишь. Сухову же он так сказать не мог, потому что это

была ложь "во спасение", не святая, а вполне грешная. Сухову

надо было говорить правду, и он рассказал все начистоту, не

снимая, однако, с себя вины и даже не пытаясь нисколько

оправдать себя. А когда Сухов спросил:

– Так, значит, инициатива нарушить стандартную высоту в

двух квартирах исходила от архитектора Брусничкиной?

Фролов ответил:

– Какое имеет значение, Петр Степанович, чья это

инициатива? Мало ли что и кто мне мог предложить? Я делал,

по моему указанию был нарушен проект. Я и ответ держать

должен.

– Важна истина, Николай Николаевич. Мне нужно знать,

во имя чего, ради каких корыстных целей совершается то или

иное злоупотребление, противозаконие, преступление.

Например, какие корыстные цели преследовал ты в данном

конкретном случае?

Вполне закономерный, естественный вопрос для

Николая прозвучал жестоко и ошеломляюще, как гром среди

ясного неба. Он показался ему несправедливым,

оскорбительным, потому что никаких корыстных целей Фролов

не преследовал и теперь, глядя на Сухова растерянно и

удивленно, молчал.

– Может, Матвеев обещал тебе... услуга за услугу,

отблагодарить каким-то образом?
– подсказал Сухов.

"Ах вон оно что - взятка! Значит, с Матвеевым уже

говорили, и он дал ложные показания, оклеветал меня по

просьбе Брусничкиных", - подумал Николай, и горькая, какая-то

жалкая улыбка скривила его влажные губы.

– Петр Степанович, я же говорил вам: с Матвеевым я

виделся всего один раз, в ресторане. Но ни о каких потолках,

как и вообще о строительстве, дома, и в частности о его

квартире, мы не говорили. Вы мне не верите?
– Он смотрел на

Сухова широко раскрытыми глазами, в которых светилась не

просто просьба, а мольба, призыв к доверию.

– Почему же? Я верю тебе. Выходит, ты выполнял

просьбу архитектора Брусничкиной безвозмездно, вернее,

бескорыстно? Она твой друг, надо думать, близкий тебе

человек?