Бородинское поле

вовремя умолчал. Это была его тайна. Он знал, что мать ни за

что не согласится отпустить его на фронт.

Все эти дни Варя опекала Сашу, старалась отвлечь от

тяжелых дум, разделить ее горе. Игорь тоже вел себя

сдержанно, уже не смотрел на Сашу влюбленным взглядом: он

не знал, чем и как может помочь этой, как он выразился,

восхитительной женщине. О своем решении уйти на фронт

Саша сообщила Варе. Та приняла такое решение как должное

и не стала ее отговаривать. "А может, и мне также, вместе с

ней?" - подумала Варя. Ее снова одолевала тревога за Олега:

не было писем. Варя чуть ли не каждый день заходила на

свою квартиру, чтобы только заглянуть в почтовый ящик. Шла с

тревогой и волнением: а вдруг там... письмо-похоронка? И эта

мысль о похоронке с каждым днем становилась все

навязчивей. Дошло до того, что однажды - перед этим видела

дурной сон - не решилась одна идти в свою квартиру, чтобы

заглянуть в почтовый ящик, Сашу пригласила.

Писем не было. Они вошли в большую, светлую комнату,

обставленную уютно и со вкусом. На черном рояле, покрытом

тонким слоем пыли, в рамочке из карельской березы стоял

портрет Олега. Варя села напротив на круглый вертящийся

стул и, глядя на портрет, заговорила вслух, словно не было

здесь Саши:

– Милый, родной мой... Где ты, что с тобой? Почему ты

молчишь?.. Ну хоть словечком одним отзовись. Или тебя уже...

– И поток хлынувших слез оборвал ее фразу.

Она никому, даже близким, никогда не говорила о своих

чувствах к Олегу. Ее природное целомудрие сочеталось со

спокойной, скрытой от постороннего глаза любовью. И вдруг -

этот монолог, невольная вспышка.

Саша подошла к ней, стала рядом, прижала ее голову к

своему плечу и, тоже глядя на портрет, с убежденностью

сказала:

– Жив он, Варюша, твой Олег. Чувствую, вижу - жив. А что

писем нет, то разве не понять - до писем ли им теперь, Там же

бой, денно и нощно бой. И знаешь, Варюша, я его обязательно

встречу там, на фронте. И узнаю. Он у тебя заметный.

Симпатичный. А инструмент это чей?
– Саша открыла крышку

рояля, дотронулась до клавишей.

– Олежка играл. Он хорошо играет. . Как он играет, знала

бы ты, Сашенька. Какой это человечище - он и художник, и

архитектор, и музыкант. А душа... нежная у него душа,

Сашенька. Вот эти картины - это все он рисовал.

И только теперь Саша обратила внимание на акварели.

Тонкие, нежные, они светились, излучая ласковое, задушевное

тепло. Было два пейзажа: цветущая ива над ручейком и

одинокая яблонька в светло-розовом цвету. Потом два этюда:

жасмин и васильки. И еще большой портрет Вари, Она стоит в

синем платье, обхватив рукой ствол березки, с плеч ее ветер

сдувает розовый невесомый платок, зеленые ветки березы

касаются пышных каштановых волос, и сама она вся

воздушная, окрыленная, кажется, вот-вот улетит. Саша долго

стояла у этого портрета, любовалась. Потом с грустью, но без

зависти сказала:

– Счастливая ты, Варя. Хороший муж - это великое

счастье. А он тебя, видно, сильно любит: такую нарисовал,

хоть в Третьяковку. Глаз не оторвешь.

– Ох, Сашенька, - Варя с резким вздохом встала, взяла

замшевый лоскут и протерла пыль с черной полировки, - тяжко

мне - нехорошее предчувствие гложет душу. Сон такой жуткий

видела...

Это было 14 октября. А на другой день в госпитале

переполох: едет к ним секретарь ЦК, МК и МГК Александр

Сергеевич Щербаков, чтобы вручить награды отличившимся в

боях героям, в том числе и Игорю Макарову. Особенно

волновался комиссар госпиталя Брусничкин. По нескольку раз

заглядывал в палаты, выговаривал сестрам и нянечкам,

просил врачей "не ударить в грязь лицом", ведь случай

исключительный - такое высокое начальство пожаловало в

госпиталь. Впрочем, для Александра Сергеевича Щербакова в

этом не было ничего исключительного. Разве что

исключительными были его работоспособность и энергия,

которой хватало на все - и побывать на предприятиях,

побеседовать с рабочими, и проследить за демонтажем и

погрузкой заводского оборудования, отправляемого на Урал;

десятки других чрезвычайных дел поспевал тогда делать этот с

виду флегматичный человек с умными, проницательными

глазами, смотрящими сквозь простенькие круглые очки.

Брусничкин сумел так наэлектризовать медперсонал и

выздоравливающих раненых, которым предстояло получить

награды, что Борис Всеволодович, на что человек спокойный,

невозмутимо-уравновешенный, и тот начал нервничать.

– Да что вы, Леонид Викторович, в самом деле, будто

царя-государя встречаете или к парадному смотру готовитесь, -

говорил он Брусничкину, когда тот посоветовал ему заменить

не совсем свежий галстук новым.

Сам Брусничкин ходил свеженький как огурчик -

чистенький, прилизанный, блестел большим квадратным лбом,

розовые щеки его дышали здоровьем и благополучием, чисто

выбритый круглый массивный подбородок отдавал хорошим

одеколоном. Три шпалы на новых петлицах сверкали темным

рубином.

Но, как говорится, судьба - злодейка, и никак не

предугадаешь, где и когда она тебя подстережет и какое

коленце выкинет. Не предполагал и старший батальонный

комиссар Брусничкин, как обернется для него посещение

Щербаковым госпиталя.

Александр Сергеевич в палатах беседовал с ранеными,

спросил, кто в чем нуждается, пожелал быстрого