Брелок желаний
Шрифт:
— Ну что, Матвей? Пора спасать поп-звезду из лап фанатов архитектурного вандализма. Хотя, честно говоря, она сама это накликала. Одна. На виллу. В Италию. Без охраны. Кто так делает? Только вы, люди, и голуби.
— Что будем делать? — спросил я, уже натягивая куртку.
— Мы? Мы идём за Бобом. И за вином. Потому что это будет долгий вечер. Но сначала — за Пайкой. Спасать её, конечно. А потом — всё остальное. Потому что, Матвей… — он на секунду замолчал, а потом добавил: — …если она погибнет, кто будет заказывать нам отельные номера через свой фан-клуб?
Мы выскочили на улицу,
«ВИЛЛА В ТОСКАНЕ»
Ночь в Тоскане пахла лавандой, вином и чем-то ещё, тихим и жутким, как шаги по мрамору перед смертным приговором. Воздух был густ, а в небе, где давно должно было быть только спокойствие, что-то затаилось — то ли птица, то ли предчувствие.
На холме стояла вилла. Белая, с колоннами и каменной лестницей, обсаженная оливами и охраняемая мужчинами, у которых совесть умерла ещё на срочной службе. Она возвышалась, как старый театрал на премьере — уставшая от драмы, но всё ещё жаждущая аплодисментов. Здесь, в комнате на втором этаже, где мраморная ванна была свидетельницей куда более личных сцен, чем просто водные процедуры, сидела Пайка. Связанная, злится, дышит резко, словно каждое вдыхание — это акт неповиновения. Лампа в виде Венеры отбрасывала странные тени, и белая простыня под ней была настолько безмятежна, что это казалось издевкой.
Она прокручивала план. Третий раз. Месть. Если не спасут — будет им всем и антисанитария, и полная потеря кредитной истории. Но они шли. Точнее — один из них. Боб.
Он не бежал, не карабкался в героическом забеге, не рвался в бой, как в плохих фильмах. Он полз. Медленно. Намазанный грязью и оливковым маслом, как просроченный анчоус, которого забыли на пляже. На поясе — нож. На лице — выражение человека, который когда-то задушил кабана голыми руками, потому что тот чавкал слишком громко.
— Цель видна, — прошептал он в микрофон. Бесполезный, как тостер в бассейне, он всё равно говорил в него по привычке. — Считаю: двадцать три ублюдка. Один из них, судя по голосу, когда-то пел в опере. Начну с него.
01:03. Опера закончилась.
Первым был охранник у калитки. В майке, с сигаретой, с пузом, которое жило отдельно. Наушник в ухе — символ причастности. Он не знал, что его вечер закончится так быстро. Тихо. Почти поэтично. Щелчок — и лезвие уже проходит по горлу, как дирижёрская палочка по партитуре. Он оседает. Боб подхватывает тело, усаживает в куст, будто тот сам туда прилёг подумать о жизни.
01:07. Вино пролилось.
Следующим был охранник на веранде. Смотрел в небо, пил кьянти. Боб подходит сзади, рука — на горло, нож — в печень. Вдох. Выдох. Тишина. Боб нюхает бокал.
— У вас тут уютно, — шепчет он, и продолжает дальше.
01:13. Бассейн опустел.
Трое. Один пытается кричать, но вода и сталь не дают. Второй видит тень, ошибается — думает, галлюцинация. Умирает с удивлённым выражением. Третий просто не успевает понять, как из этого вечера исчезла перспектива завтрака.
01:23. Комната для гостей.
Четверо. Покер, водка, пицца. Один говорит по-русски. Шутит. Не успевает
досказать. Боб врывается, как несогласованная ремарка. Ломает руки, вставляет ножи, разбивает бутылки. Всё быстро. Чётко. Как будто репетировал.01:29. Двор.
Пятеро остались. Профессионалы. В броне. Кричат. Координируются. Один что-то про орбиту и перехват. Второй зовёт по имени. Третий стреляет. По кустам. Бесполезно. Боба там уже нет.
Он на дереве. Прыгает. Ломает. Протыкает. Дышит ровно. Без пафоса. Один — со сломанной шеей, второй — без глаза, третий — с дырой в горле, четвёртый — с коленом, которое больше не работает. Пятый пытается бежать. Не успевает. Его ловят. Боб шепчет:
— Где она?
Молчание. Только глаза отвечают. И этого хватает. Боб вытирает нож о рубашку.
01:35. Второй этаж.
Комната Венеры. Капли. Тишина. Потом — дверь. Боб входит. В крови. Как анатомическая иллюстрация в музее ужаса. Пайка смотрит. Он режет верёвки, и они падают. Молча. Затем:
— Где остальные?
Он смотрит в окно.
— Там, где нет света. И нет мафии.
01:39. Тишина.
Только запах лаванды, вина и смерти. Песня сверчка. Боб ведёт Пайку, как дирижёр ведёт оркестр — молча, точно, с внутренним ритмом. Они идут по мрамору, между тел. Она босиком. Грязная. Прекрасная.
— Ты не просто телохранитель, — говорит она, отдувая волосы.
— Я просто парень с ножом. И мотивацией.
Они выходят на холм. Внизу — вилла. Тлеет. Где-то — огонь. Пайка дрожит. Он надевает на неё куртку. Она шепчет:
— Это ты… ты их всех?
Он смотрит на огонь. Пожимает плечами.
— Может, кто-то сам подскользнулся на крови и умер от стыда.
Она смотрит на него. Говорит:
— Ты мог бы быть певцом. Или диктатором.
— А я стал хирургом по призванию. Только без лицензии.
Тишина. Потом — шаги. Это я. Из темноты. Угрюмый. Реальный. Вонючий. В футболке, где коты играют в джаз. Подхожу. Молчу. Потом — просто обнимаю.
— Я думала, ты не приедешь… — Пайка всхлипывает. — Я… они сказали…
Я не отвечаю. Просто держу её. Она дрожит. Не от холода. От того, что внутри снова что-то живое.
— Всё уже, — говорю я. — Мы с тобой. И даже Григорий в костюме.
И правда. Гриша стоит рядом. В жилете. В самбреро. С сигарой, которая не горит.
— Давайте без сиропа. Я уже приторный. Где тут бар и пианино?
Пайка хохочет сквозь слёзы. Живо. По-настоящему.
— Я испугалась. Сначала за тебя… потом за себя… потом за весь этот чёртов мир…
— А я боялся, что ты забудешь, — отвечаю. — Но ты здесь. Живая. И красивая. Даже вся в пепле.
Снова обнимаем друг друга. Ветер шелестит травой. Пожар гаснет. Ночь дышит. Гриша ставит ногу на камень.
— Всё, дети. Вы оба теперь обязаны мне ужин и участие в международных операциях. Без романтики. Я серьёзно.
Мы смеёмся. Нас четверо на холме. Тишина. И ничего спасать не надо. Ни мира. Ни себя.
Мы идём к машине. Пайка садится. Смотрит назад. Взрыв. Стекло. Свет.
— Боб… если ты ещё раз спасёшь мне жизнь, я… я не знаю, что с тобой сделаю.
— Только не кричи, — отвечает он.