Цена металла

— Какой? — спросил Коумба, тяжело вздохнув.

— Я пока не знаю, — признал Дюпон, и эти слова дались ему с трудом. — Но я знаю одно — если мы ошибёмся сейчас, цену за это заплатят не политики и не генералы, а простые люди. Такие, как вы.

И снова тишина накрыла комнату, погружая всех в мучительное осознание неопределённости будущего, которое уже дышало им в затылок.

История Флёр-дю-Солей, как и многих других африканских стран, была полна несбывшихся надежд, жестоких потрясений и обещаний, которые никогда не предназначались для исполнения. Эта земля, ныне носящая столь поэтичное название, веками была населена гордыми и воинственными племенами — гбайя, банды, манза, сара и влиятельными мамбуту.

В конце XIX века сюда прибыли французы, движимые неутолимым голодом к природным богатствам Африки. Колонизаторы быстро осознали, что земля, покрытая буйной зеленью и, казалось бы, дикой, неприрученной природой, скрывает в своих недрах неисчислимые сокровища — алмазы, золото и редчайшие металлы, без которых развитие их технологичной цивилизации было невозможно.

Назвав эту страну Флёр-дю-Солей — Цветок Солнца, французы романтизировали завоевание, словно оно было не жестокой эксплуатацией, а героическим приключением. В действительности же их правление было построено на рабском труде и бесконечных лишениях местного населения. Сотни тысяч жителей погибли от болезней, голода и непосильного труда на рудниках и плантациях кофе и какао.

К середине XX века терпение народа лопнуло, и волна антиколониальных выступлений поднялась по всей стране. Среди лидеров борьбы был и молодой Жан-Батист Мбуту — харизматичный представитель племени мамбуту, человек с европейским образованием и исключительной способностью манипулировать настроениями людей. Он умело играл на всех досках сразу: перед французами он предстал сторонником разумного компромисса, перед соотечественниками — бесстрашным борцом за независимость.

Когда в 1960 году страна получила свободу, именно Мбуту оказался во главе государства, быстро утвердив свой режим с благословения Парижа. Франция, формально дав свободу, сохранила жесткий контроль над алмазными рудниками и золотыми приисками, обеспечивая стабильность нового диктатора, взамен получая неограниченный доступ к природным ресурсам.

Мбуту провозгласил себя «отцом нации», и под этим лозунгом страна быстро превратилась в авторитарное государство. Противников режима преследовали и уничтожали, а любые попытки протеста подавлялись с жестокостью, достойной колониальных времён. Президент правил благодаря жестоким методам и широким связям во Франции, которая регулярно закрывала глаза на массовые нарушения прав человека в обмен на экономические привилегии.

К 1990 году режим Мбуту начал трещать по швам. Коррупция, процветавшая в высших эшелонах власти, достигла невиданных масштабов. Пока президент и его ближайшее окружение утопали в роскоши, миллионы простых граждан жили в бедности и отчаянии. Ропот, долгое время заглушаемый страхом, постепенно превратился в громкое возмущение, и на сцену вышел новый игрок — генерал Арман Н’Диайе.

Н’Диайе, воспитанник французских военных школ, увидел шанс занять место президента, пообещав народу свободу и справедливость. Но за красивыми словами скрывался лишь новый виток жестокости и корыстных планов — замена французского господства британским, с одним хозяином вместо другого.

Такова была страна, в которой жил и работал Люк Огюст Дюпон, и которую он видел сейчас перед собой — измученную, разрываемую внутренними конфликтами и беспощадно эксплуатируемую чужаками и своими же властителями. Дюпон понимал, что новая война неизбежна, и в очередной раз задавался вопросом — сколько ещё невинной крови прольется в этих бесконечных играх сильных мира сего, прежде чем на этой многострадальной земле наступит хотя бы подобие мира.

Сидя в гостиной семьи Макаса и слушая звуки ночи, Дюпон прекрасно осознавал, что история, которую он только что вспомнил, — это не просто прошлое. Это была кровавая и неумолимая реальность настоящего и ближайшего будущего Флёр-дю-Солей.

Когда беседа завершилась, а ночной воздух окончательно наполнил дом запахами сырости, земли и едва уловимого дыма из соседних очагов, тишина воцарилась в доме Коумбы Макасы. Все начали расходиться: отец Гатти извинился и удалился в свою комнату, чтобы подготовиться к утренней мессе; Мари, тихо поблагодарив гостей, ушла за занавеску, ведущую в заднюю часть дома. Даже Жоэль, после напряжённого разговора с Дюпоном, направился к сараю, где хранился рабочий инвентарь — в таких моментах он предпочитал держаться подальше.

Люк вышел на веранду. Деревянный стул под ним поскрипывал от малейшего движения. Вокруг темнело. За деревней начиналась ночь — густая, плотная, звенящая от жизни джунглей. Он вытащил из нагрудного кармана коробок спичек, щёлкнул — яркая искра на миг осветила лицо, прежде чем пламя растворилось в жёлтом огоньке сигареты.

Табак был грубый, дешёвый, оставлял горечь во рту, но именно этого ему сейчас и хотелось — чтобы вкус соответствовал его настроению.

— Вы не спите, месье Дюпон? — раздался тихий голос сбоку.

Он вздрогнул едва заметно, повернув голову. В проёме между деревянными стойками веранды стояла Серафина, держа в руках кружку, из которой поднимался слабый пар.

— Нет, — ответил Дюпон просто. — Ночь выдалась слишком красивой, чтобы уснуть.

Девушка подошла ближе, остановившись на расстоянии вытянутой руки. Освещённая мягким светом лампы, она казалась почти прозрачной. На ней была простая светлая туника, и волосы, обычно убранные, сегодня спадали на плечи. Лицо было спокойным, но взгляд — глубоким и изучающим.

— Это вам, — протянула кружку. — Отвар из гибискуса. Успокаивает.

Он взял её, чуть кивнув.

— Спасибо, — произнёс Дюпон и, сделав глоток, сразу ощутил лёгкую кислинку и пряный шлейф трав. — Очень мягкий. Почти как отдых у вас здесь.

— Это мама научила меня, — Серафина чуть улыбнулась, — но она считает - всё, что подаётся на стол, должно нести смысл. Успокаивающее — для тревожных. Сытое — для уставших. Сладкое — только тем, кто смеётся.

— Значит, мне — успокаивающее, — Люк улыбнулся краешком губ. — Мудрая женщина.

— Она видит людей такими, какие они есть, даже если люди сами забыли, — тихо сказала Серафина. — Думаю, она так же смотрит и на вас.

Дюпон посмотрел на неё. Глубоко. Долго. В её глазах не было вызова — только тёплая, но тревожная честность. И, возможно, ожидание.

— А ты? — спросил он спустя мгновение. — Ты тоже видишь меня?

Девушка замолчала, опустив глаза. Но не сразу. Словно не испугалась, а просто не знала, стоит ли говорить вслух то, что и так уже витало между ними с самого его появления в деревне.

— Иногда, — призналась она. — Когда вы не прячетесь за своей тенью.

Дюпон не ответил сразу. Снова сделал глоток. Тепло отвара, словно отражение её слов, пошло по телу.

— Я давно не понимаю, какой я — без неё.

Серафина кивнула, потом тихо, почти неслышно сказала:

— А здесь… здесь вы немного другой.

Он хотел возразить. Хотел сказать, что это иллюзия, что она видит лишь маску, другую сторону той же самой тревожности, но не смог. Так как знал — она говорит правду. И это пугало больше, чем всё, что он видел за последние годы.