Цена металла

— Мне кажется, — продолжила Серафина после долгой паузы, присев у края веранды, — вы не просто тревожитесь. Вы боитесь. Но не за себя - за нас.

Голос её был ровным и спокойным, без упрёка. Она лишь констатировала то, что давно понимала, но только сейчас решилась сказать. Люк выдохнул — медленно, сдержанно, словно эти слова вытянули из него что-то тяжёлое, глубоко засевшее.

— Я слишком многое видел, чтобы не бояться за людей, — наконец сказал он. — За тех, кто верит, что новое будет лучше старого. За тех, кто не понимает, что в этой игре сильных слабым достаётся только кровь.

Серафина тихо покачала головой.

— А может быть, мы всё это понимаем. Просто устали быть слабыми.

Люк пристально посмотрел на Серафину. В её словах не было юношеской наивности, которую он так боялся увидеть. Там была сила. Упрямая, живая. Та, что не нуждается в оружии, чтобы выстоять, но умеет пробивать броню лучше любого выстрела.

— Ты не такая, как они, — произнёс Дюпон. — В тебе… нечто другое.

— Я просто родилась здесь, — сказала девушка. — И живу с тем, что у нас есть. Как и все.

— Но ты не такая, — настаивал он. — Ты помнишь, как смотреть. Не прячешь взгляд.

Серафина подняла глаза. Их взгляды пересеклись — медленно, без суеты, без попытки отвлечься. Дюпон почувствовал, как что-то внутри сдвинулось, дрогнуло — не резко, но заметно.

— Мне иногда страшно, — сказала она неожиданно. — Когда вы смотрите вот так. Словно ищете во мне спасение. Или напоминание. Я не знаю, смогу ли быть тем или другим.

Дюпон не сразу ответил. Только поставил кружку на пол рядом с креслом и прислонился к спинке, подняв глаза к звёздному небу.

— Я и сам не знаю, что ищу, — признался он. — Может быть просто место, где можно забыться. Хоть на минуту.

— Тогда оставайтесь, — тихо сказала Серафина, и в этом «оставайтесь» было больше смысла, чем в любом политическом манифесте. Не требование. Не мольба. Просто возможность.

Дюпон опустил взгляд обратно на девушку. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах пряталось что-то, чего он не мог показать даже себе. Люк не прикоснулся к ней, не произнёс ни слова. Но Серафина поняла. Они оба поняли. Между ними не было обещаний, не было касаний, не было слов любви. Только взгляд. Долгий, честный, неподдельный.

Он медленно встал и направился к двери. Серафина же осталась сидеть, глядя ему вслед.

За домом, за покосившейся стеной с прислонёнными мотыгами и деревянными ящиками, начинался двор — заросший, неровный, освещённый только лунным светом и отблесками из кухни, где Мари, должно быть, ещё мыла посуду, напевая себе под нос. Ночь была тяжёлая — не по погоде, а по настроению. Даже ветер, обычно шумевший в листве, сегодня шёл глухо, словно не хотел мешать.

Люк вышел, как бы случайно. На самом деле — намеренно. После разговора с Серафиной ему нужно было отстраниться, перезагрузиться, и он знал, что Жоэль где-то рядом. Юноша всегда выходил после еды — работать руками, проверять хоздвор, рубить дрова или просто смотреть в темноту. Так проще думать. Так поступали все мужчины, когда было слишком много слов за столом.

Жоэль действительно был там. Сидел на перевёрнутом ящике у груды связанного хвороста, в одной руке — мачете, в другой — короткий кусок дерева, который он методично строгал. Его лицо, освещённое боковым светом, казалось жёстче и угловатее, чем обычно. Молодость уступала место зрелости — не по годам, а по обстоятельствам.

— Можно? — спросил Дюпон, не подходя слишком близко.

Жоэль не сразу ответил. Но жестом указал на бревно рядом.

— Здесь место для всех, кто не спит.

Люк сел, медленно, по-военному. Некоторое время оба молчали. Деревня вокруг затихала — кое-где стрекотали насекомые, за забором закашлялся козёл. Потом — снова тишина.

— Ты хочешь говорить? — наконец спросил Жоэль, не поворачивая головы.

— Я хочу понять, — ответил Дюпон. — Тебя. Генерала. Всё это.

— Понимание приходит слишком поздно, — резко сказал Жоэль. — Когда уже всё решено.

— Или слишком рано, — парировал Люк. — Когда ещё можно что-то изменить.

Жоэль усмехнулся — сухо, почти беззвучно. Он отбросил кусок дерева, воткнул мачете в землю рядом и наконец повернулся к Дюпону. В его глазах была усталость от постоянного внутреннего напряжения, накапливавшегося годами.

— Ты видишь в генерале Н’Диайе другого диктатора. Я — вижу шанс. Вот и вся разница, между нами.

— Шанс на что? — спросил Дюпон спокойно.

— На сдвиг, — ответил тот. — На удар по старому порядку. Даже если новый будет не лучше, это будет уже не то же самое. Люди проснутся. Поймут, что могут сами. Что могут бороться.

— Ты правда в это веришь? — голос Люка был ровным, почти бесцветным. — Что из насилия вырастет свобода?

— А что, нет? — Жоэль поднялся. Не кричал, но в его словах чувствовался жар. — А ты сам? Разве не делал то же самое? Ты ведь тоже шёл через кровь, чтобы что-то изменить. Только в чужих странах.

Люк смотрел на него снизу вверх. Его глаза были спокойны, но внимательны. Он не спорил, не отрицал, но и не соглашался.

— Да. Я шёл. Но не всегда понимал, во имя чего. И слишком часто видел, чем всё заканчивается.

— Так ты предлагаешь ничего не делать? — Жоэль шагнул ближе. — Ждать, пока Мбуту раскаленным железом выдавит всё живое из этой земли? Пока не оставит никого, кроме своих псов и своих же портретов в школах?

— Я предлагаю не превращаться в то, что мы хотим уничтожить, — тихо сказал Дюпон.

— Слишком поздно, Люк, — покачал головой Жоэль. — Мы уже внутри этого. Каждый из нас. Просто ты это носишь в шрамах, а я — в том, что чувствую утром, когда вижу, как люди в деревне боятся говорить правду вслух.

На мгновение снова воцарилась тишина. Оба стояли рядом, два силуэта на фоне луны, каждый — с грузом своих решений и своей правды. Оба знали, что не смогут убедить другого. Но всё же продолжали говорить. Не чтобы переубедить, а чтобы быть услышанными.

— Ты боишься, что генерал окажется хуже, — сказал Жоэль. — А я боюсь, что никто никогда не попробует стать лучше.

Он говорил не громко, но в голосе было то, что не нуждалось в доказательствах - личная боль. Не вычитанная в книгах, не усвоенная из идеологий — своя, от семьи, от соседей, от улиц, по которым он ходил с детства и видел, как исчезают лица, как исчезает надежда.

— Когда я был маленьким, — продолжил он, — я видел, как жандармы избивали дядю прямо у нас во дворе. Он сказал что-то на собрании — и они пришли ночью. Я помню, как отец стоял рядом и ничего не мог сделать. А мать плакала, но молча. Молчание стало нашей привычкой. И ты хочешь, чтобы мы снова молчали?