Чащоба

Он устроился в дальнем углу чердака на куче сена, овчинная шуба словно бы поглотила его изнуренное тело, усталость сморила.

Эрика сидела верхом на соломенной крыше дома на хуторе Клааси, держалась за перекрещенные жерди, раскачивалась взад и вперед, жерди под ее руками гнулись, готовы были вот-вот сломаться.

Лео вздрогнул и проснулся, кто-то шуршал сеном и приглушенно звал его.

Лео поднялся и сел, теперь эта негодная девчонка на гребне крыши растрезвонит его имя на всю деревню — Эрика свалилась ему на руки.

Она прижалась головой к подбородку Лео, куснула его за шею, сон сменился осязаемыми грезами — Эрикой.

— Как хорошо, что ты пришла, — настал черед Лео вздохнуть.

Спустя десятилетия, обладая умом и опытом зрелого человека, Лео мог и так и эдак оценить тогдашнее поведение Эрики, ее безрассудство можно было объяснить по-разному. Та лучистая радость давным-давно уже угасла, осталось воспоминание, которое все еще приводило в испуг, хотя и поддавалось трезвому объяснению.

Разгоряченная Эрика стояла перед ним голая и беззащитная. Долгие годы войны и лесных схваток люди жили придавленно, словно под перевернутым горшком, который к тому же зловеще гудел; обстоятельства ограничивали даже самую невинную свободу, дальше лесной опушки боязно было и ногой ступить, все держались ближе к дому. В деревне оставалось все меньше народу, почти из каждого окна на дорогу смотрела увядшая за ночь женщина, мужики или исчезали куда-то навсегда, или торчали, как привидения, в увязших в грязи дровнях, в которых не было лошади. Поля становились залежью, злость разрасталась, как сорняк. Рты закрывались на замок, опускались руки, ветер рвал крышу и уносил дранку.

Все жаждали покоя и света.

И вдруг перед Эрикой возник образ из прежних времен — наваждение: молодой человек, настоящий мужчина, студент из города! Лео не явился, пробираясь из чащобы, не брал силой, по-скотски, встретившуюся женщину, он вообще не был навязчивым, скорее оставался растерянным, робким и нежным — давно забытое качество: благопристойный мужчина.

Эрика прижалась к этому человеку, который, казалось, видел среди хаоса цель. Едва ли она догадывалась о его истинном состоянии: я в этом мире отверженный. Девушке и в голову не приходило, что благодаря именно ей Лео познал теплое чувство привязанности к дому, ощутил принадлежность к парализованной темнотой и страхом деревне.

А может быть, Эрика просто перезрела.

Возможно, она и не думала ни о чем, просто существовала, затащила в круговорот своих ощущений и его и позволила в свою очередь затянуть туда себя.

Или ее все же охватило то удивительное неповторимое чувство, по поводу которого сказано столько слов и объяснить которое не могут, да и не нужно.

Именно так оно и было, и в отношении Лео тоже. Более общее представление о пережитом появляется в сознании человека позднее. В ту ночь на сеновале виллакуского хутора Лео ни о чем не думал. Прикосновение рук Эрики удивительным образом снимало напряжение. Лео вдруг разом перестал быть одиноким, стесненным неопределенностью своего положения существом. Эрика щедро оделяла нежностью: великодушие — единственное средство, которое возрождает захиревшую душу.

В начале той холодной осенней ночи, на чердаке виллакуского хутора Лео ощущал себя сильным и счастливым.

И вдруг брякнулся навзничь, как жук. Грубая земная жизнь вступила в свои права.

Наслаждаясь состоянием расслабленности, Лео услышал во дворе осторожные шаги, затем стук в окошко, скрип двери, сдержанный разговор. Кто-то не вошел в дом, а направился к воротам хлева, на некоторое время шаги затихли на соломенной подстилке, нащупывающая рука похлопала по боковине лестницы, перекладины заскрипели под чьими-то ногами. Неизвестный взбирался наверх.

Лео в порыве злости хотел было крикнуть, неужто людям и впрямь нет больше места в полупустой деревне, обязательно надо сбиваться в кучу! Сеновалов на конюшнях и хлевах, амбаров, сараев и сарайчиков было не счесть. Почему кому-то понадобилось явиться именно сюда и разрушить мгновение, когда нежность и опьянение вырвали их с Эрикой из отвратных будней?!

Лео сжал зубы, он почти затаил дыхание, руки Эрики вцепились в него, она издала едва слышный стон, уткнувшись ртом в овчинную шубу. Они застыли и почувствовали, как холодеют их тела.

— Эй вы, гости похоронные, — сдавленно донеслось откуда-то от лаза. — У меня в кармане погремушки и в руках автомат. Когда начнется штурм, уносите ноги, я их перебью. — Мужчина хохотнул и закашлялся. — Вас пощажу, не изрешечу. Ясно? — крикнул он наконец и замолк.

Гости похоронные. О боже!

Лео и Эрика притаились, как мыши.

— Спите, спите своим невинным детским сном, — пробурчал незнакомец презрительно.

Ночлежник зашуршал где-то в стороне сеном, наверное, вертелся, как собака, выбирая место, а может, искал свою шубу. Эрика коснулась губами уха Лео, но благоразумно ничего не шепнула. Видимо, знала, с кем придется иметь дело. Здешних лесных братьев узнавали по шагам. Голос и Лео показался вроде бы знакомым.

Он прерывисто дышал, так же, как и Эрика.

Лео хотелось еще немного побыть в райских кущах. Рука его медленно скользнула по груди и животу Эрики.

Издали стал доноситься трескучий храп.

Эрика словно бы вздрогнула, но все же придвинулась к Лео. Не испугалась.

В ту ночь они были самыми смелыми людьми на свете.

Когда Лео пришел в себя, странная мысль пришла ему на ум: мертвецки спавшего лесного брата можно было легко схватить, связать по рукам и ногам и положить в телегу. Измученный вояка, наверное, и не проснулся бы раньше, чем колеса загромыхали бы по мостовой в поселке.

Эта неожиданная мысль показалась смешной, но она была скорее неуместной, состояние удовлетворенности и расслабленности отодвигали сочувствие и понимание, ведь Лео и сам мог оказаться в точности таким же гонимым в безысходности волком. Вдруг там спит кто-то из однокашников. Он никогда не узнает об этом. При дневном свете их пути не скрестятся. Оно и лучше, если не заглянут друг другу в глаза.

Ночной хмель удовлетворенного любовника рассеивался в сером рассвете осеннего дня. Мучило сожаление: почему время загнало людей в угол, опустошило их? Сколько можно с еловой макушки вглядываться в небо, все надеяться на избавление?

Эрнст давно погиб. А кто еще? Кто в земле, тот не ходит ночевать по окрестным хуторам.

Сколько еще ночей придется вот так храпеть и сопеть этому лишенному своей постели человеку?

Жизнь снова показала свое жуткое лицо.

Лео не помнил, когда уснул. Проснувшись, увидел, как из лаза сеновала просачивался свет холодного осеннего утра. Видимо, выпал небольшой снежок. Внизу, в коровнике, журчало в подойник молоко.

Лео приподнялся на локти, кроме него, здесь уже не было ни души. Как знать, кто из них раньше замел следы — Эрика или лесной брат.

Лео мог еще дрыхнуть, помедлив, погладить постель и поверить, что сохранилось тепло от тела Эрики. Когда хозяйка кончит доить корову, то придет конец и его разнеженности. Он пойдет через поле и войдет в родной дом. Лео угнетала лишь мысль об укоризненном и одновременно боготворящем взгляде матери. Зачем ушел, оставил меня здесь одну мыкаться! Как же это хорошо, что ты выбрался отсюда, тут бы тебя затянули в лес и накликали бы гибель.

Мать всегда оставалась для Лео загадкой. Когда рушилась семья, когда отец, ругаясь, собрал вещи, взял за руку Юллу и еще раз примирительно остановился в дверях — почему мать не удержала его? Они могли бы поселиться где-нибудь еще, но ведь эти разбросанные хутора с их полями и выгонами, эта деревня Медная отнюдь не были пупом земли. Мать не признавала другого места для жилья. Или это упрямство рано состарившегося человека? Хотя, когда уходил отец, ей было всего тридцать восемь лет. Сегодня бывшая хуторская приверженность считается тупым фанатизмом. Все вроде бы сходилось: с большим трудом мать стала хозяйкой, и она не разменивала добытое на мелочи — на угол в городском доходном доме! Что еще? Было ли у Лео право вершить над ней суд? Взять перейти поле, распахнуть дверь и спросить: почему ты так поступила?