Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Он был совершенно ошеломлен. Он больше не пытался угрожать. Пробормотал только:

— Об этом мы позже еще раз поговорим…

— Нет, — сказал я, — тема исчерпана. Я увольняю тебя. Я тебе должен две тысячи за хороший план… за твою чрезвычайную услужливость. Вот и все. Поддерживать с тобой товарищеские отношения я больше не хочу. — Я никогда не считал тебя человеком, созданным из свободного от шлаков материала… таких людей вообще нет. Ненадежность твоего характера — мой характер ведь тоже весьма несовершенен и отягощен противоречиями — до сегодняшнего дня казалась мне простительной. Теперь, когда я увидел в тебе вымогателя, с меня довольно. О какой симпатии ко мне — с твоей стороны — после этого можно говорить? А моя симпатия к тебе… как долго она будет противостоять таким испытаниям?

— Мы еще вернемся к этому разговору, — повторил он. Его лицо сделалось пепельно-серым. Он положил на кровать одежду, которую приготовил для меня, и вышел из комнаты.

Я встал с кровати. Я заметил, что мои руки дрожат. Я видел перед собой новую реальность, к которой не был готов. Если ощущение пустоты, сухой пустоты… ощущение полного отсутствия мыслей, превосходящее любую растерянность… Если такое ощущение считать признаком несказанной усталости, неимоверного равнодушия ко всему, то можно сказать, что я и был таким Уставшим… таким человеком-после-катастрофы. Я был совершенно уничтожен; но продолжал — по инерции — вести себя так, как будто ничего необычного со мной не произошло. Сердце, уже через считаные минуты, начало биться так ровно, как будто мы с Аяксом только что говорили о погоде. Я не осознавал своего нового положения. Мой дух — наступил и такой момент — прилагал усилия, чтобы отложить всякие рассуждения на потом. Мой рот открылся и сказал: «Я сейчас выпью кофе. Аякс, вероятно, уже накрыл стол к завтраку». Обыденные представления подмешивались к катастрофе, которую сознание еще не могло охватить: к катастрофе со всей присущей ей тяжестью безвозвратности… Мое тело сейчас функционирует как после тяжелой кровопотери. Оно питает мозг лишь наполовину, поддерживая его в квазиобморочном состоянии. На протяжении нескольких секунд (когда это было? пока я одевался? или когда уже приготовился открыть дверь и выйти к накрытому для завтрака столу, показать себя?) перед глазами у меня маячил образ обнаженного Аякса, и его кожа казалась прозрачной, как стекло. Я словно видел его душу, которая изо всех сил пытается выведать мои тайны, угадываемые ею лишь в самых общих чертах: чтобы перейти от незнания к гипотезам, от вариантов, возможных теоретически, — к обоснованным подозрениям. Слова Аякса с каждой неделей становились все более дерзкими. (Я замечал это, но внутри меня не возникало никакого словесного отклика.) Аякс — мучимый ужасными страхами, но внешне равнодушный, — задавал мне роковые вопросы и истолковывал мои ответы так, как если бы они были отговорками преступника. — Наконец в проводимом им расследования наступил поворотный момент: потому что даже самые грубые подтасовки и попытки застать меня врасплох не принесли ему надежных результатов. (Не приносят ему надежных результатов.) И тогда он решился на величайшее злоупотребление своими природными задатками: попытался, чего бы это ни стоило, меня соблазнить. Поступиться собой. И если понадобится, сбросить последнюю маску. (Он поступается собой, он сбрасывает маску.) Стеклянная стена его тела снова закрылась; и я увидел молодую кожу, соски, позолоченный и не-позолоченный, облаченную одеждой мумию и не прикрытую одеждой багряную смерть. (Я вижу все это и сейчас.) — В то время, наверное, он отказался от плана стать по отношению ко мне вымогателем. (Сейчас он лелеет такой план: путем вымогательства выманить у меня деньги.) Благополучная жизнь, которую он мечтал обеспечить себе на будущее, поначалу казалась ему достижимой и без больших жертв. Я принудил его к насильственным методам — так, наверное, он себе это объясняет. (Я принуждаю его к насильственным методам.) Он получил новые преимущества. (Он получает новые преимущества благодаря новой маске.) — Теперь он жаждет денег. Все нехорошее, к чему он принуждал собственный дух и тело, должно было служить обретению материальных преимуществ: его идеалу, созревшему благодаря многим разочарованиям.

Должен ли я верить, что этот образ неприятно-скользкого субъекта, который я набросал внутри себя, — правильный? Разве я не замечал у Аякса многих душевных порывов, противоречащих моей стеклянной химере? Не противоречит ли ей и его реальный облик, протяженный ландшафт его лица? Разве я не видел, как Аякс плачет? Разве он не боится своих вал чьих снов? Разве не исходят от него и благотворные силы? Разве его дух не наделен всеми признаками ума и того нравственного чувства, что рассматривает добро и зло только как различные градации прилагаемых человеком усилий, а не как абстрактные категории, поддающиеся точному определению?

Я погибаю под грузом воспоминаний о нем. Я чувствую, что мое нынешнее ожесточение не менее безнравственно, чем бессердечность, проявленная Аяксом по отношению ко мне. Но принятое мною решение остается в силе. Мы с ним должны расстаться: мы друг для друга неподходящие объекты.

Я хорошо понимаю, что переносить одиночество — после последних месяцев — мне будет гораздо тяжелее, чем прежде. Я ведь лишился теперь даже близости замурованного в гробу Тутайна — — —

Я наконец открыл дверь и увидел, что стол действительно накрыт к завтраку. Лицо Аякса еще не утратило болезненного оттенка; зато Олива, встретив мой взгляд, широко улыбнулась. Она явно ничего не знала о новой действительности, к которой Аякс и я пытались себя приучить. Он продолжал мастерски играть свою роль. Изображая слугу, которого хозяин несправедливо отругал и который теперь, соблюдая все правила учтивости, старается задним числом доказать, что такое просто немыслимо: что его не могли застигнуть при совершении неблаговидного поступка.

Первое изменение в сложившемся порядке вещей обнаружилось только за обедом.

Олива сказала:

— Вы плохой человек! Вы глубоко обидели Айи, сказав, что увольняете его из-за меня…

— Вот те на! — воскликнул я удивленно и вместе с тем насмешливо.

А она продолжала:

— Ваш дом, дескать, не пристанище для развратников… И как у вас язык повернулся…

— Перестань! — оборвал ее Аякс. — Мы с тобой скоро поженимся, и тогда у хозяина не останется повода для жалоб.

— Что это за очковтирательство? — спросил я потом у Аякса.

— Я ведь должен ей как-то объяснить, почему мне отказали от места, — ответил он. — Кроме того, она не может здесь больше находиться, и ты это прекрасно понимаешь.

— Ничего я не понимаю! — возразил я. — Пока ты работаешь у меня, она остается моей гостьей. Наша утренняя беседа ничего в этом плане не изменила.

— Нам с тобой еще предстоит урегулировать кое-какие вопросы, — вернулся он к прежней теме. — И случайные свидетели нежелательны.

Я поддался малодушному страху: не осмелился ни опровергнуть его слова, ни продолжить беседу. Мне пришлось смириться с тем, что Олива бросала на меня негодующие взгляды, а под конец трапезы еще и обозвала лжецом. Я так и не понял, чт'o она имела в виду.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

К вечеру Олива стала совершенно невыносимой. Несомненно, Аякс пользуется ею как оружием, пока что тупым, но которое он мало-помалу закаляет и заостряет в пламени предоставляемых им интерпретаций. Я бежал от вечернего стола в свою комнату.

Аякса я попросил зайти ко мне и упрекнул в том, что он оговаривает меня перед Оливой, тем самым формируя у нее ложное представление о случившемся; сказал, что такая искусственно разжигаемая вражда бессмысленна. Он мне на это ничего не ответил и только спросил, буду ли я пить пунш у себя в комнате, — как будто питие пунша уже превратилось в неотменяемую традицию.

Я чувствую, что мое нерасположение к Аяксу растет. Он принес мне в комнату маленький кувшин с пуншем. Из соседней гостиной до меня доносился шепот влюбленных. Но я не мог разобрать ни слова. Через дверную щель, когда Аякс выходил, я разглядел, что на столе горят свечи. Сцена была такой же, как каждый вечер, — только без меня. Я тоже прихлебывал пунш и размышлял, не довериться ли мне Льену, не попросить ли помощи у него. Я отверг этот план. Мои мысли продолжали блуждать: я хотел понять, не подвергаюсь ли какой-то из земных опасностей. Когда опасность угрожает телу или имуществу, обычно обращаются в полицию. Но одна мысль о чиновниках этого госучреждения пробудила во мне новые страхи. Я уже мысленно видел, как навлекаю на себя все возможные обвинения.

Мне придется выдержать ближайшие десять дней — последние дни этого месяца — в одиночестве. Я должен сделать себя невосприимчивым к шипящему перешептыванию за стенкой. Я записываю это решение. — Те двое уже давно отправились спать. Ночью дом опять принадлежит мне. Тем не менее я боюсь внезапных прозрений, внезапных жутких картин — этих отбросов моих собственных мыслей.

* * *

Отношение Оливы ко мне не изменилось. Она злится на меня. Но пока остается в доме. Аякс еще удерживает ее здесь. Все разговоры между нами прекратились. В первой половине дня я съездил в город, чтобы снять с банковского счета две тысячи крон для Аякса. Вернувшись, я сразу вручил их ему. Он принял деньги с преувеличенными изъявлениями благодарности, заметив: чтобы организовать свое хозяйство лучше, чем самым нищенским образом, ему необходимо раздобыть еще тысячу крон. На это я ничего не ответил. Я мог бы догадаться, что мое молчание заставит его проявить изобретательность. Он еще раз предложил мне купить у него алмаз. Еще раз снизив запрашиваемую цену. Я объяснил, что этот камень мне ни к чему. — На самом деле, я начинаю бояться этого алмаза. Очень маловероятно, чтобы практичный Аякс — только ради того, чтобы обратить такую ценность в наличность, — был готов продать ее за четыре или пять тысяч крон. Наверняка у него на уме какой-то обман. Но я не знаю, что именно он задумал. В самом камне, я уверен, ничего обманного нет.

Олива, в результате этой неудавшейся сделки, стала называть меня еще и скупердяем. Я мог бы посочувствовать бедняжке; но ее любовь к Аяксу так упряма, безусловна, неразумна и сладострастна (бывает, что на глаза у нее наворачиваются слезы, когда она видит его, — настолько привлекательным он ей кажется), что мое сердце остается холодным и противится таким мыслям.

Ее злой язычок не ранит меня: произносимые ею слова остаются громом без молнии, неприкрытым признанием того, что она — рабыня Аякса, его обезумевшая крепостная. Она будет слепо верить ему, слепо повиноваться — пока свойственная ей гордость не заставит ее очнуться от этого унижения.

В последние дни работа над концертной симфонией сделалась для меня невозможной. Я, конечно, заперт в своей комнате — но к моей тюрьме относится еще и конюшня… а также пустошь и лес. Я теперь предпочитаю проводить большую часть дня под открытым небом… или на охапке соломы, в стойле Илок. — Традиция совместных трапез пока сохраняется. Но я предчувствую, что наступит момент, когда Олива понизит мой статус до «преступника» и даст мне пощечину.

* * *

Олива целый день пакует свой чемодан (хотя много вещей у нее быть не может, ведь она пришла к нам с пустыми руками). Больно смотреть, как она непрерывно прощается с предметами в доме, с Аяксом. Поскольку я для нее в последнее время стал «воздухом», мое периодическое присутствие не мешает такому намерению ее заплаканных глаз. Уже понятно, что нынешней ночью она не покинет дом; она вообще его не покинет, пока Аякс не представит мне «соответствующие разъяснения». Случилось, хотя мне стыдно такое записывать, случилось то, что, как я и предполагал два дня назад, должно было случиться — мой слуга, будучи опытным режиссером, конечно, не мог обойтись без такого эффекта: Олива с полной убежденностью назвала меня «мошенником», ничем это обвинение не обосновав. Она ничего не обосновывает. Она утверждает. У нее есть поручитель, в чьей надежности она не сомневается: Аякс.