Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Я уже произнес первые слова своей лжи, когда взгляд мой случайно упал на строчку, написанную рукой Тутайна: «Аниас, каким я его увидел — —». Я замолчал, чтобы придумать себе какое-то менее поверхностное оправдание. Но все гости теперь торопились поделиться собственными соображениями.

Льен сказал:

— Я в таком искусстве не разбираюсь. Такая правдивость, вы уж простите, кажется мне не вполне приличной.

— А ведь нарисовано замечательно, — сказал Зелмер.

— Нетрудно представить себе, что человек имеет именно такой облик, — сказал Карл Льен. — Да это и в самом деле так. Нас этому учат в школе. Рисунок даже не особенно натуралистичен.

— Если не ошибаюсь, это называется сюрреализмом или веризмом^{323}, — сказал Олаф Зелмер. — Я где-то читал о таком. Похожие рисунки, которые я видел до сих пор, мне по большей части не нравились; но в этом чувствуется какое-то величие, он сразу врезается в память… У мастеров эпохи барокко, прежде всего у Микеланджело, есть рисунки, где поверхность человеческого тела — на бумаге — так наполнена светом и тенями, что мышцы кажутся набухшими, будто они вот-вот лопнут; живот и грудь сплошь состоят из выпуклостей и углублений, так что смотрящий невольно вспоминает о запрятанных под кожей кишках… Замечу еще, что в эпоху Ренессанса создавалось бессчетное количество кариатид и атлантов, чьи тела тоже изобилуют выразительной плотью… А на этом рисунке удивительным образом непосредственно изображены те самые формы, о наличии которых мы лишь догадываемся, рассматривая работы Микеланджело. — Он повернулся к Карлу Льену, чтобы опровергнуть высказывание его отца:

— Возражения нравственного порядка в данном случае просто неуместны.

Теперь снова раздался возглас госпожи Льен:

— Ах нет, это же наш друг Хорн! Здесь прямо так и написано. Аниас: это ведь и есть наш маэстро. Так его называл Тутайн. Это в самом деле чудовищно!..

— Почему же? — спросил ее сын Карл.

— Нет, я бы не хотела, чтобы меня так нарисовали, — упорствовала она.

— Тебе незачем воспринимать это в персональном плане, — сказал ветеринар.

— Он ведь даже не знает, действительно ли его друг так выглядит… — возмущалась госпожа Льен.

— Анатомия учит нас, что формы внутренних органов соответствуют определенным стандартам; то есть можно считать, что они нам известны, — попытался Льен успокоить ее.

— Тут нет никакого повода для волнений, — решился я наконец вставить слово. — Просто у Тутайна не нашлось другого натурщика. Вот он и сделал натурщиком меня, благо я всегда был поблизости.

— Значит, вы изображены и на том рисунке с мужским торсом, что висит на стене? — спросил Зелмер.

— Да, но та работа более поздняя, — сказал я. — На рисунках, хранящихся в этой папке, вы еще много раз меня увидите. Однако здесь есть, помимо меня, и зеркальное отражение Тутайна. И руки Адле^{324}… и купающийся Рагнваль…

— А кто они, эти двое? — полюбопытствовала госпожа Льен.

— Норвежские деревенские парни, — ответил я.

Аякс, пока все смотрели на рисунок, вытащил его из папки и, держа вертикально, поднес к глазам.

— Великолепная работа, — сказал он. — Но что, интересно, думал этот Тутайн, когда рисовал такое?

И осторожно унес лист в мою комнату. Позже я обнаружил его на своей кровати.

Следующий рисунок увлек мысли присутствующих в иные сферы. Перед нами предстали черные воды уррландского фьорда.

— Не правда ли, как печально… — вздохнула госпожа Льен. — Наверняка это Норвегия. Точно Норвегия, моя родина! Ах, Норвегия хороша… Норвегия — красивейшая страна в мире. И люди, люди Норвегии другие, чем в других местах… Они лучше. Может, и не лучше, но простодушнее.

— Мама, — перебил ее Карл Льен, — ты бы лучше держала эти мысли при себе.

— Ты не понимаешь, Карл, — ответила та, — потому что наполовину пошел в отца.

— А вот и один из таких простодушных нелюдей, — сказал я, вытягивая лист с изображением Рагнваля.

— Разве он не прекрасен?!! — воскликнула госпожа Льен, не помня себя от воодушевления и едва ли успев вглядеться в живые линии на рисунке.

— Мама, ты ведь видишь, что это самый обычный парень, — сказал Карл Льен. — Ты даже не знаешь, действительно ли он вырос в Норвегии. Да он и не особо отличается от своих сверстников в наших краях. Ты просто пристрастна. Тебе говорят: это Рагнваль, или Адле, или Коре, или как их там еще зовут, и ты сразу вскрикиваешь от восторга. У него не написано на животе слово «норвежец»…

— Карл, — оборвал его Льен, — не надо смеяться над матерью.

— Но ведь легко убедиться, — продолжал Карл Льен, — что какой-нибудь негр не менее совершенен. Что он выглядит ничуть не хуже.

— Этот парень необычайно красив, — с торжеством настаивала госпожа Льен.

— Телесная красота повсюду в мире дает человеку огромные преимущества, — сказал Льен. — Так что без слов «норвежец» и «негр» вполне можно обойтись.

Мало-помалу гости пересмотрели все листы, и каждый на свой лад восхищался рисунками или находил в них какие-то недостатки. Аякс, руководствуясь своим надежным инстинктом, разложил большинство портретов с натуры на две стопки. «Это ты. — А это Тутайн». Так он их делил.

— Он действительно был так хорошо сложён, каким изобразил себя? — спросил Аякс.

Наша способность помнить — хрупкая штука. Я уже забыл, что в папках хранится много сотен работ: беглых набросков и изысканно тонированных рисунков тушью; охряных акварелей; сделанных перед зеркалом карандашных автопортретов — наполовину истершихся, со шрамами и шраффировкой. А главное, я забыл саму запечатленную в портретах реальность: этот раз и навсегда заданный базовый внешний облик, раскрой пропорций, пластическую форму тела… И внезапно произошло чудо воскрешения. Из сотен склепов одновременно он поднимался навстречу мне: Тутайн. На некоторых листах оживала только рука, мимолетная тень головы или верхней части корпуса; с других поднимался он весь, неотразимый в своей телесности: этот человек, рожденный уборщицей, но наделенный безупречной красотой — как какой-нибудь негр или как норвежец Рагнваль; он: Альфред Тутайн из Ангулема, чей труп мы недавно похоронили на дне моря, в чьи жилы когда-то была закачана часть моей крови… — Я едва сдерживал слезы.

— Он был хороший человек, он хотел добра… — сказал я Аяксу, — и отличался удивительно приятным телосложением…

Аякс заметил слезы у меня в глазах. Он прикрыл зримый образ моего друга другим листом, на котором была изображена девушка, — беглым эскизом, запечатлевшим переживание радости. Молодая крестьянка, обнаженная выше пояса, на опушке леса, — Тутайну она встретилась в первую пору нашего пребывания в Халмберге.

Странно, что из-за появления этого нового персонажа сам Тутайн почти полностью исчез. Его образ начал расплываться с невообразимой скоростью. Еще совсем недавно я, словно пикирующий самолет — пронизывая, слой за слоем, вспыхивающие слои воспоминаний, — собирал его тело по фрагментам, соответственно расположению рисунков; и когда пазл наконец сложился, это растрогало меня до слез. Зримое явление девушки, которую Тутайн наверняка ласкал, которая (я не был тому свидетелем) наполняла минуты или часы его жизни насыщенным удовольствием, цельной радостью — которая и теперь сохранялась бы у него в памяти как драгоценное сокровище, если бы память все еще оставалась одной из реальностей его тела, — это явление разжижило совокупный итог ста рисованных листов: линии, которые я только что видел, снова расплылись. Так бывает, когда в Ваттовом море вода отступает с прибрежных отмелей… Я обвожу взглядом контуры этого женского образа. Мой друг опять превратился в неопределенное существо, которое не обладает точными приметами, но должно одновременно соответствовать и мальчику, лежащему на досках над навозной ямой^{325} (мальчика я никогда не видел, я только упорно пытался представить его себе), и матросу второго ранга, пахнущему гальюном^{326}, и человеку, вместе с которым я прожил два десятка лет, и мертвецу с исхудалым бледным лицом, которого я наполовину опустошил.

Я решил, что еще этой ночью соберу вокруг себя все листы, которые изображают Тутайна, чтобы вновь обострить свою память и пробудить его к продолжительной жизни во мне. — — —

Аякс незаметно вытаскивал некоторые слишком «вольные» рисунки, чтобы любопытствующие гости их не заметили. Впрочем, госпожа Льен уже давно ограничила себя рассматриванием только норвежских пейзажей. К ним, правда, она причислила и изображения купающегося Рагнваля. Все такие изображения в силу неких магических закономерностей скапливались поблизости от нее. Да и ветеринар все больше заражался ее восторженным отношением к Норвегии.